Генерал Ермолов. Сражения и победы легендарного солдата империи - Михаил Погодин

2 августа шах, поехавши один раз на охоту, приказал в отсутствие свое показать мне свои сокровища. Я был приглашен и со мною все офицеры. Мы видели алмаз такой величины, которому, может быть, нет подобного в свете; видели несколько других, каковых мало кто имеет из царей, цветных каменьев множество и чрезвычайной величины. Чиновник, показывающий их, уверял, что большая часть сих сокровищ обыкновенно остается в Тегеране, но что шах берет с собою весьма немногие. Нельзя усомниться, чтобы не было их более того, что нам показывали; известно однако же, что он имеет с собою драгоценнейшие, не вверяя их никому другому, кроме одного евнуха, который всегда с ним неразлучен и который в дороге имеет их на себе.

В Персии не один был пример, что кто обладает сокровищами, в руках того может быть престол персидский, и потому ныне царствующий шах, услышавши о смерти своего дяди Али[128]-Магмедхана, весьма хорошо знал, что надобно поспешнее захватить сокровища, бывшие в Тегеране. Хранивший сокровища был человек ему преданный, шах имел хороших лошадей и потому прибыл в пять дней из Шираза в Тегеран. Здесь не всегда нужны права более основательные. В государстве, какое есть Персия, где столько людей беззаконными путями всходили на трон, где столько соблазнительных примеров для предприимчивого человека, жаждущего владычествования, где нет законов, правил чести, где и самая вера не сильным служит обуздателем и часто искусными толкователями получает направление, льстящее страстям, – там нет беспечия для царствующего и до следующего дня не простираются надежды[129].

На другой день я был приглашен к шаху, и он мне упомянул о том разговоре. Никто не мог ожидать, чтобы шах в виде шутки стал бы мне выговаривать самым любезным образом о том, что обманулся он в своих ожиданиях и что не исполнились надежды, которые питал он в продолжение столького времени. Обратясь к зятю своему, он сказал: «Взгляни на посла! Как ему совестно, что не исполнил моего желания, но да я, с моей стороны, готов сделать все угодное его государю. Он не говорит ни слова и не имеет что сказать против этого. Но я в дружбе всем жертвую охотно».

Многое другое говорил он в этом тоне и спросил меня, перескажу ли я государю; я отвечал, что обо всем донесу непременно и прибавлю к тому, что его величество шах говорил мне о том самым благосклонным образом, что в глазах его не было не только ни малейшего негодования, но, напротив, прочел я в них намерение шаха всегда быть истинным другом русских. Он восхищен был ответом[130].

Вскоре после сего имел я отпускную аудиенцию со всеми вместе офицерами. Церемониал оной был тот же, как и первой аудиенции. Шах был чрезвычайно ко всем благосклонен и непременно каждому сказал самые приятнейшие приветствия, так что все остались весьма чувствительными к его лестному вниманию. Мне собственноручно отдал ответ на письмо императора, сказав, что он столько ко мне расположен, что язык его не хочет произнести, что он со мной прощается. (Я поистине расстался с ним с сожалением.) За день до прощания мне и всем чиновникам посольства присланы были ордена Льва и Солнца и подарки и я представился шаху в его ордене, что принято им было с особенным удовольствием.

Незадолго перед сим, по просьбе Мирзы-Шефи и Мирзы-Абдул-Вахаба, согласился я прекратить неудовольствие мое на каймакама. Мирза-Шефи пригласил меня к себе, и там нашел я каймакама, уже предупрежденного, что я готов все забыть и быть приятелем. Мы согласились без объяснения и уверяли один другого в дружбе, которой между нами никогда быть не может. От обеих сторон были одинаковы чувства и степень доверия к обещаниям, но всему даны были самые благовидные наружности. Шах весьма был тем доволен, ибо он досадовал, что каймакам мог дать мне причину к неудовольствию, и жалел, что я трактовал его как каналью. Каймакам тотчас сделал мне посещение, и я у него был также, и виделись всякий день как приятели.

Когда я приглашался обедать, всегда выпрашиваемы были мои приборы и стаканы[131]; и тогда как персияне всегда едят на коврах, по земле постланных[132], нам делались широкие столы, на коих ставилось бесчисленное множество блюд, ибо для каждого особенное есть кушанье и никогда одно из них не служит для двух человек. Посреди стола оставляется прохожая дорога, на которой является прислуга, предупреждающая желания ваши: понравилось ли вам кушанье? Тут готова уже услужливая рука и, отрывая часть мяса, кладет пред вами на тарелку. Хотите ли вы жирного пилава, которого белизна, подобная снегу, восхищает вкус ваш? Уже касается его рука, и цвет кирпичный, которым она выкрашена, и красные ногти, редко обрезываемые, сочетаются с белизною пшена, и услуживающий вам гордится мыслию, что удвояет наслаждение ваше. Вдруг вы видите ту же самую руку, богатую[133] остатками пилава, вырывающую внутренность арбуза к вашим услугам. По счастию нашему, руки сии не всегда мешаются в распоряжение жидкостей, ибо изобретательный ум персиян создал для того деревянные ложки.

Я забыл сказать, как прислуга является посреди стола[134]. Она входит после того, как уже каждый занял за столом свое место, и плечо ваше служит ей подпорой. Если не уклонили вы головы, через нее переступают без затруднения, и длинные полы безобразной персидской одежды скрывают вас от глаз товарищей. Едва проглянули вы, как уже другой подобный покров вас затмевает. За таким столом можно обедать, что никто подозревать не будет, что вы приглашены были[135]. Не знаю я, принадлежит ли сие к роскоши восточной, о которой столько слышим мы баснословных рассказов.

Не вспомнил у места сказать об одном странном случившемся со мною происшествии. Зван будучи на обед[136] к министру Низаму-Довла[137], был я принят с чрезвычайною вежливостью, отличающею сего вельможу во всех его поступках[138]. Он взял меня по-приятельски за руку, чтобы провести в другую палату, где приуготовлен был обед, и стал престранным образом перебирать пальцы на левой руке моей. Я позволил ему сию забаву, думая, что в восточных обычаях значит то изъявление приязни; но вдруг почувствовал я на одном пальце ужасной величины перстень. Я оторвал руку и объяснил ему, что подобных подарков и таким образом предложенных я не принимаю и что завтра ему могу удобнее сказать тому причину. Хозяин принял сие за величайшую обиду, и, конечно, если бы мог он за обедом сидеть со мною рядом, то он пустился бы на другое какое предприятие. Но меня спас высокий мой чин, ибо по приличию должен он был место возле меня предложить людям знатнейшим.