Любвеобильный джек-пот - Галина Владимировна Романова

Ага! Гольцов, значит, господин. А Трунин, стало быть, уже гражданин. Ну, ну, Вадик, давай дальше. Ей, кажется, будет что послушать.

– По существу чего? – нагло осклабился Мишаня, не отводя глаз от ее коленок.

– По существу заданного вам вопроса относительно той самой сумки, что в присутствии понятых мы обнаружили в вашем доме?

Оп-па!!! Вот это да! Как в его доме?! Ее же Гольцов в своем доме прятал, если ей не изменяет память! Той самой ночью, когда погиб Игося, он вытащил ее из тайника на чердаке и отвез к себе домой. А перед этим еще и Игосе показать успел. Потому тот осторожный червяк – да упокой, господи, его падшую душу – и выполз из своей норы посреди ночи. Иначе ни за какие бы деньги... Нет, за деньги-то как раз и выполз. Любопытство или жадность сгубили Игосю.

Ладно, хватит об Игосе. Тому показали, тот потребовал доли за молчание и даже в драку полез. На что только алчность гаденького человечка не толкнет! А Гольцов ему ничего не дал. Не хотел он этих денег ни брать, ни делиться ни с кем ими не хотел. Страшными он их считал. И справедливо полагал, что деньгами этими только правоохранительным органам и заниматься.

Но это он так считал. Мишаня считал по-другому.

Коли представился случай, почему не воспользоваться. Мало того, что в ту роковую ночь они с Мартой обзавелись компрометирующими снимками на Гольцова, так потом, проследив за ним, еще и сумку с деньгами забрали.

Правильнее, не забрали, а забрал. Марта никуда больше с ним не поехала. Сослалась на усталость. А попросту струсила. Вид крови из раскроенной головы Игоси нагнал на нее такого страху, что ее озноб бил потом еще два дня.

Не поехала, и не поехала. Мишаня и один прекрасно управился. И сумку из дома Гольцова выкрал, забравшись через разбитое подвальное окно в дом. И деньги там нашел, и возрадовался. А как было не радоваться?! Он же узнал эту сумку! Это же та самая сумка была! Та самая, что пропала из дома Гольцова после смерти его молоденькой любовницы.

– Что же брехал, будто сумку в глаза не видел?! – хищно оскалился Мишаня в сторону Гольцова. – Большие ребята все на шалаву эту списали. Говорят, раз решила сдохнуть, значит, сумку похерила где-то. А что! У ментов нету, у Дмитрия не оказалось. Значит, сука, говорят, деньги и спустила. А оказывается, ты!!! Одни падлы кругом! Одни падлы! Начиная с собственной бабы...

Гольцов раздосадованно поморщился и неподражаемо щегольским жестом сбросил с колена несуществующую пушинку. Потом чуть оторвал зад от стула и вдруг, резко выбросив вперед правую руку с крепко сжатым кулаком, ударил Мишаню в челюсть.

Все мгновенно пришло в движение в кабинете Вадима. Лие показалось, что будто бы даже бумаги заметались между ними всеми в протестующем предостерегающем вальсе.

Иванов бросился наперерез Гольцову. Ухватил его за плечи и вдавил его в стул, на котором тот до этого момента вполне благонравно посиживал. Конвойный держал профессиональным захватом брыкающегося Мишаню. А Лия то делала два коротких шажка в сторону Гольцова, то возвращалась обратно, то снова пыталась подойти...

– А ну сидеть всем! – вдруг рявкнул Иванов. – Сидеть всем по своим местам, а то сейчас охрану вызову!

Угроза подействовала. Гольцов перестал рваться в драку, моментально обмяк, и все виновато косился на Лию исподлобья. Мишаня тоже затих, сгорбившись пуще прежнего. Конвойный, безопасности ради, приковал его правую руку к своей левой, особенно-то и не повоюешь.

А Лия на цыпочках вновь вернулась к столу Иванова. Села, по-прежнему непривычно закинув ногу на ногу, и выжидательно уставилась на Иванова. Тот был здесь полновластным хозяином, ему и суд вершить.

– Что это вы себе позволяете, можно узнать?! – взвился тот сразу, как занял привычное место за своим столом. – Вас спрашиваю, господин Гольцов?! Что за беспредел?! У нас сейчас вполне официальная процедура, называемая очной ставкой! А вы... Деретесь!

– Извините, Вадим Васильевич! Просто хотел дать понять этому, пардон, козлу, что здесь нет его собственных баб! Ты понял, Трунин?! Нет здесь твоих собственных баб! Здесь есть только женщина, да и то моя!..

А ей понравилось, точно! И сами слова понравились, и порывистость, с которой они были произнесены, и то, каким довольным светом озарилось лицо Иванова. Одобряет, стало быть. Ну и ладно. Ну и хорошо. Только...

Только пускай Дима-Димуля не думает, что она простит ему его недельное отсутствие за пару сказанных в запальчивости слов. Нет! Не все так просто! У нее, во всяком случае, и для нее все гораздо сложнее.

Мишаню минут через пять увели. Гольцов, извинившись и сославшись на занятость, тоже раскланялся. Они остались вдвоем. Обескураженная Лия и вполне довольный собой Иванов.

– Что скажете, Лия Андреевна! – воскликнул он, когда за Гольцовым закрылась дверь. – Кто бы мог подумать, что так все разрешится, а!

– Да... – поддакнула она, глядя в пол между острых носов своих новых сапог. – Кто бы думал... Кстати, Вадим, а что объяснил тебе Гольцов насчет сумки? Ну... Как и зачем он ее спрятал в ту ночь?

– А вам как? – Иванов вновь спрятал глаза за белесоватыми ресницами.

– Мне – это мне! А тебе что сказал?! Что им двигало в ту ночь, когда он прятал сумку в тайник на чердаке, а?

Гольцовым двигал примитивный животный страх. Ей он тоже так объяснил, не постеснявшись. Зря она устроила проверку, начав приставать к Иванову.

Когда Дима вошел в свою спальню и обнаружил в своей постели совершенно мертвой совершенно голую девицу, он едва с ума не сошел. Первым порывом было закатать тело девушки в покрывало и вывезти под покровом ночи куда-нибудь на пустырь.

Заметался по квартире, забегал, пару раз упал, разбив колено до крови. Потом сел у стены и едва не заплакал от жалости к самому себе. И просидел так неизвестно сколько.

Приступ жалости попеременно сменяла жуткая злоба на себя. Не пацан же, в самом деле! Что затеял, пригласив незнакомую девушку к себе в дом! Сам, только сам во всем виноват!

Потом Гольцов снова начинал жалеть себя – и так по кругу, и так до бесконечности.

Потом в какой-то момент он вдруг вспомнил, что нужно куда-то звонить, кого-то вызывать, в смысле тех людей, которые компетентны в данных вопросах. Не мог же он оставить в своей постели труп аж до самого утра!..

Он взялся за телефон и тут, к ужасу своему, вспомнил, что девица была с поклажей. У нее была при себе огромная сумка, которую она оставила, входя в квартиру, в прихожей. Не заглянуть туда мог только конченый придурок. Гольцов к тому времени немного прозрел, поумневшим себя счел, то есть. И в сумку он, конечно же, заглянул. Заглянул и в который раз за ночь принялся медленно сходить с ума от ужаса.

Сумка девушки была подзавяз забита деньгами и аккуратными сверточками с героином. Это он так навскидку определил, потому что порошок был белым. Он заметался по квартире теперь уже с сумкой.