Город не принимает - Катя Пицык

Встав совсем рядом, старуха сказала нетерпеливо:

– Ну, дай, дай-ка.

Не в силах воспринять происходящее, хоть и с неохотой, но я все-таки достала бутылку из шкафа, который закрыла полминуты назад. Старуха поднесла масло к моему лицу:

– Вота, вон он, видала? На Сенной тебе и не такое еще продадут… Ха… Дурочка, кто ж покупает чего на Сенной-то. Там тебе и мочу конскую продадут вместо масла.

Она поставила бутылку на стол. И на этот раз в жесте мне привиделась брезгливость. Во мгновение я испытала отвращение к маслу, которое минуту назад так нравилось мне. Смогу ли я есть его? Фартовое, купленное за бесценок. За сумасшедший бесценок. Подарок судьбы! Тут же отвращение к маслу раскололо мое сознание, и через трещины корпуса видимой реальности, как вода, хлынуло отвращение к жизни. К нищете, к дисциплине, к аскетизму, к труду, к терпению. К Богу, который все это допустил.

* * *

Я подняла крышку «Ноктюрна», раскрыла Ганона, попыталась сосредоточиться, отвлечься от масла, от сцены на кухне. Мне нравились упражнения. Даже первое не состарилось за годы, не осточертело, не утратило терапевтической силы, усмиряющей плоть. Я старалась играть хорошо. Я хотела, чтобы кисть не провисала, но в то же время не утрачивала гибкость. Я представляла себе, что где-то там, в запястье, между лучевой и полулунной костями, растирается теплое жирное молоко. Мне надо было достичь состояния транса, в котором я могла представить себе некую обратную последовательность усилия – как будто не пальцы оказывают давление на клавиши, а, наоборот, клавиши поднимаются вверх и приводят в движение пальцы, сообщающие движение кисти, внутри которой прокатывается теплое жирное молоко, и кисть переливается, как щупальце осьминога. Я хотела быть продолжением моего фортепиано. Я хотела, чтобы оно являлось кем-то, а я только чем-то, растущим из его китовой туши. Я хотела, чтобы все было хорошо. В дверь постучали.

– Тань, а Таня? – Анна Романовна заглянула в комнату и, повиснув на дверной ручке, подалась телом вперед. Не переступая порога, видимо, в знак уважения моего пространства.

Сняв руки с клавиатуры, я обернулась к двери.

– Поди, чё покажу, пойдем-ка… – она призывно махнула рукой.

Твердый, устойчивый, как табурет, корпус старухи, приходя в движение, не рассекал пространство, а попирал его. Следуя за ней, нельзя было не почувствовать себя на манер ее же отсталых внуков – бесплотным, астеничным организмом, из которого откачали кровь, костный мозг, а заодно и врожденную потенцию к смыслу. Почему-то на фоне Анны Романовны мое неотъемлемое право быть сущим вдруг начинало вызывать сомнения. Мы вошли в комнату.

– Присядь, – кивнула она на диван, прикрытый гобеленом.

На подоконнике зеленели цветы. Ухоженные, деликатно источающие покой, с той же долей умеренности, с которой французская женщина – аромат. Во всем чувствовался комфорт. Старинный комфорт. Праотцовский. Не купленный за баснословные деньги, а выросший из-под слоеного теста времен, пробившийся наружу диапировыми складками и телами. Крахмальное макраме, коричневая полировка, будильник с колоколами, сточенный карандашик, газета, сложенная вшестеро, и оставленные подле роговые очки, свидетельствовавшие о некоем интеллектуальном процессе, едва прерванном, оставившем по себе сгусток тепла над столом.

Она показала мне брошь.

– Смотри, да? Красиво, да? Н-да… Настоящие изумруды и опал, вот это вот, розовый, видишь, раньше как зеленое и розовое сочеталось. Вроде несовместимые цвета, а мастера умели, что совмещались, что вроде бы есть в этом, да, какая-то эта… изюминка… На.

Анна Романовна сунула брошь мне в руку.

– Прабабушки моей. Представляешь, какая старая. И машину могла бы зятю купить, а не продам. Такое дело не продают. Бабушка кровь за нее сдавала.

Старуха разминала слова на языке с аппетитом, смакуя. Итак, ее бабушка закладывала брошь в моменты отчаянной тоски по сытой жизни. Кормила детей. А следом, в припадке не менее острой тоски, но уже по отчужденной от себя броши, бросалась в донорский пункт, «как на работу», и, насобирав денег, выкупала вещь обратно к сердцу, до следующей тоски по еде. Я не поверила.

– Таким, видишь, букетом, отсюда так вот, лучи… и тут раздваивается, как росток. Еще придумать надо было красоту, да? Такое ведь не каждый придумает, головастый только. Для дел хороших голова нужна.

Покивав в меру актерских способностей, я вернулась в комнату и села играть. Ганон не шел. Заболела спина. Через десять минут я поняла, что не могу, вернее, обнаружила, что не играю, а сижу на диване. И смотрю в пол. Без всякого дела. То есть незаметно для самой себя я бросила упражнения, пересела на диван и впала в ступор. Что случилось? Ответ мог быть только один: ничего. Потому что ничего не случилось. Зачем показывать брошь ценой в автомобиль бедному человеку, не имеющему собственной крыши над головой, нигде не прописанному, не евшему мяса черт знает сколько, – зачем? Мне что-то мешало. Как если бы у меня заложило уши. Или бы я не могла вспомнить фамилию известного артиста. Чего-то не хватало. В общем-то, происшедшему наверняка существовало какое-то очень простое, обыденное объяснение, без глубин. Старухе стало скучно, она решила поделиться со мной избыточным эстетическим наслаждением. Что тут такого? Старуха сглупила. Просто не подумала. Я так и сидела на диване. Захотелось выпить. Гортань сжалась, напряглась, как перед прыжком, заявив о желании раскрыться в чем-то более мощном, чем крик: ее пустота взалкала глотка, как пустота в бутоне плотоядного цветка алчет насекомого.

* * *

Я стояла под дверью, держа наготове пачку печенья.

– О… Да ты не с пустыми руками! Ха-ха-ха! Сто лет не ел печенья!

– А ты всегда так разговариваешь?

– Как?

– Как артист.

Я шагнула внутрь. Дверь за мною закрылась с тяжелым ударом: бац – и лестничная акустика схлопнулась, будто я зашла не в гости, а в бункер. Стало тихо, как в вате. И черным-черно.

– А я артист, – ответил Андрей, удаляясь в глубины квартиры.

Пятно его спины утопало в гущах темноты. Мне приходилось идти на звук шаркающих тапок. Складывалось впечатление, что стены обклеены черной бумагой. Можно было подумать, что тут печатали фотографии.

– Экономлю электричество. Не обессудь.

В комнате горели свечи. Обстановка отсутствовала. Стены, матрас. Грязная посуда у изножья, бычки в тарелках. Магнитофон. Целое море разбросанных по полу кассет. В стиле Валечки, только заляпано и прокурено, как в месяцами немытой плевательнице.

– Я знал, что ты придешь.

– Да… Так говорят все мужчины.

– Мне, знаешь ли, сестренка, поебать на то, что говорят все мужчины.

– И так тоже говорят все мужчины.

– А-а-а! – завопил он. – Тебя без сахару не схарчишь!

– На улице же светло еще. Окна можно расшторить, и не надо будет экономить электричество.