1993 - Сергей Шаргунов

– Алле, алле! Слушаю! Где? Щас! Ой, минуточку…

Вбежав, Виктор протянул Лиде ручку, которую она цепко схватила и принялась записывать в тетрадь:

– Старопименовский! Дом одиннадцать! Дробь какой? Одиннадцать дробь шесть! Есть! Строение три! Так! Подвал! Воду перекрыли? Всё понятно! Ждите!

Но это была головная боль уже следующей бригады.

Аварийка начала пробуждаться. Копались, вставали, бранились, кашляли, что-то пили, шли в туалет. Хлопнула дверь – пришел первый сменщик.

Виктор торопливо надел свою темно-синюю куртку, пожал всем руки.

За порогом в лицо ему ударило восходящее солнце, он замер, зажмурился, чувствуя, как погружается в теплый апельсиновый сок. Он усилием воли поднял веки и заставил себя поспешить: хотелось идти к метро одному.

Он вспомнил, что так же усыпляюще, как этот яркий свет, почему-то действовал на него кофе – не бодрил, а наоборот. “Протестный у меня организм”, – подумал он.

На вокзале он медленно шел мимо кучковавшихся бомжей, радуясь, что и их пригревает, стараясь поддержать своей мягкой улыбкой и ласковым таинственным прищуром, как будто был соучастником самого солнца.

В поезде он сел у окна, думая о родных. Как там Лена? Он на ней срывается, это зря, надо бы с ней подобрее. Дома сперва поесть, вечером после сна выправить забор со стороны соседки Полины… Таня взрослеет, надо узнать: как она успевает? Сложная сейчас школа, он, взрослый, не всегда понять может, что им задают… Лена отдала козу, давно пора…

Он заснул и проснулся с обмирающим сердцем. Прочитал в окне залитую солнцем табличку “Заветы Ильича”.

– Следующая “Правда”, – каркнул машинист.

“Какое сегодня? Двадцатое? Годовщина свадьбы. Шестнадцать лет. Наверно, Лена и не вспомнит. Пить мне хватит, вот что”. Он смотрел в нагретое окно, где мелькали, золотясь, кусты и деревья. Улыбнулся робко девочке-подростку с рыжими змеями кос, сидевшей напротив, нога на ногу, и чем-то напомнившей ему дочь.

Позади кисло заиграла гармонь, и расхристанный голос затянул песню. Песня была длинная, тонувшая в грохоте колес.

Это был бывалый, черствый, но всё же молодящийся голос, выводивший что-то неразборчиво-блатное.

Виктор проспал до вечера.

На душе была приятная расслабленная ровность. Он обнял Лену, прижал, потряс, дунул ей на лоб, сбивая прядь.

Таня сидела перед телевизором: по экрану скакали патлатые гитаристы, похожие на ожившие метлы.

– Светка моя звонила, – сказала Лена, мягко высвобождаясь. – Гонят их, говорит.

– Откуда?

– С Чистого переулка.

– Кто?

– Те самые… Абреки. Помнишь, рассказывали? На поминках. Или ты всё забыл тогда?

– Ну, помню. Так это ж коммуналку расселить хотели.

– Квартиры рядом тоже отбирают. Пришли и говорят: не хотите по-хорошему – будет вам по-плохому. Такой разговор.

– А Светка?

– А что она может? Людей в доме уже вовсю выживают. Или на окраину, или деньги смешные. Августа съехала. А ЖЭК и милиция в сговоре. Депутатам твоим писали любимым. Никакого ответа.

– Депутатам… Спасибо Ельцину пусть скажут. Раньше такой бандитизм во сне не мог присниться!

– Угомонись ты. Это всё от большевиков пошло. На собственность плевали. Небось, они чеченцы, бандиты эти. Твоего Хасбулатова дружки…

– А Игорь? Он же весь из себя деловой. Ничего не может? Кишка тонка?

– Не знаю. Света говорит, этажом ниже половину уже выперли. Одна старуха доупиралась – с концами пропала.

– Правда, что ли?

– Света рассказывает… Вот ведь Валентина… Чуть-чуть не дожила до беспредела. Хорошо хоть у Светы с Игорем своя квартира есть.

– А в Чистый кто въедет? Шумейко? – Виктор насупился, подошел к телевизору, переключил канал.

– Пап! – обиженно вскрикнула Таня.

Заканчивался “Парламентский час”. В студии у блондинки Нины сидели двое военных: пожилой и средних лет. Виктор мгновенно и с изумлением почуял предгрозовую напряженность. Того, кто помоложе, он узнал. Это был подполковник Терехов, глава “Союза офицеров”, подтянутый, щеголеватый, в очках, с гусеницей усиков. Он держался прямо и неприязненно чеканил: “Мы предупреждаем: если есть желающие посягнуть на власть Советов, у нас хватит сил дать отпор”. Заговорил другой, весь какой-то виновато-печальный, со впалыми щеками, голова склонена набок. Загорелась подпись: “Михаил Титов, генерал-лейтенант”.

– Родина наша в опасности. – Голос был тонок и взволнован. – Она… Она – это самое дорогое… – звук пропал.

Генерал открывал рот, начал жестикулировать небольшой изящной рукой, но слышно не было. Так продолжалось минуту.

– Станислав Николаевич, пожалуйста, поправьте у Михаила Георгиевича микрофон, – попросила ведущая.

Терехов наклонился к Титову, завозился среди его планок.

– Никудышные, – сказала Лена.

– Давайте я сама, – красные ногти скользнули по лацкану мундира.

Камера дала лицо генерала крупно. Он снова тонко заговорил, вздрагивая головой:

– Я вам скажу… Я фронтовик… Родина… Родина – это само…

Раздался истошный писк, на экране возникла заставка из радужных линий.

– Ну, всё уже? – насмешливо спросила Таня.

Виктор шикнул на нее и махнул рукой. Его переполняло смутное предчувствие.

Вдруг на синем фоне загорелись желтые буквы: “Обращение Президента РФ к гражданам России”.

Появилось тяжелое лицо Ельцина под белесым, чуть скошенным хохлом волос. Он выглядел напряженным и властным.

– Я обращаюсь к вам накануне событий чрезвычайной важности, – наклонился к бумаге, вскинул взгляд исподлобья, выдержал паузу. – Последние месяцы Россия переживает глубокий кризис государственности. В мой адрес потоком идут требования со всех концов страны остановить опасное развитие событий.

Потянулся знакомый гундосый голос, временами с пронзительными нотами, будто терзают резиновую игрушку.

– Чего хочешь? – задиристо спросил Виктор у экрана.

– Большинство Верховного Совета проводит курс на ослабление и, в конечном счете, устранение президента, дезорганизацию работы нынешнего правительства…

– Правильно говорит! – Лена взяла с полки затускневший кубик Рубика и, сдув пыль, поставила обратно.

– Нынешний законодательный корпус утратил право находиться у важнейших рычагов государственной власти…

– Рожай уже! – Виктор поманил экран, вызывая на драку. – Чо те надо?

Ельцин медленно, с заторможенным достоинством поднял чашку ко рту, отпил. И тут же, очевидно, прислушавшись к требованию электрика Брянцева, выговорил неожиданно четко и стремительно, резко нажимая на слова: