Знание и окраины империи. Казахские посредники и российское управление в степи, 1731–1917 - Ян Кэмпбелл

на землю или политического представительства[473]. Царь приказал, и народ должен был повиноваться. В результате вспыхнуло восстание, унесшее жизни Долгушина, тысяч поселенцев, десятков тысяч казахов и других жителей Средней Азии. Переселение вызвало в казахском обществе такое недовольство, что на каком-то этапе конфликт просто не мог не возникнуть. В пожаре 1916 года закон о призыве оказался искрой, земельная политика – горючим, и случившийся взрыв был обусловлен наличием обоих факторов. Представители интеллигенции встали на сторону царского правительства, так как имели собственные ожидания и виды на военную службу, которую связывали со своим личным будущим. Но принципиальных разногласий с основными претензиями повстанцев у них не было.

Эпистемологические основы переселения, или На минутку ложь стала правдой

Осуществлять программу переселения как попало или вразрез с достоверными данными было не в привычках Переселенческого управления, особенно после 1905 года, когда оно взялось за дело с удвоенной силой. Согласно П. Холквисту, чиновники Управления рассматривали переселение, в частности, как «направляемую государством попытку максимизировать человеческие и производственные ресурсы империи в целом, соотнося имевшуюся территорию с населением и его производительным потенциалом» [Holquist 2010:156]. Их «технократический дух» требовал ни больше ни меньше чем тщательной оценки земли и ее использования жителями. В главе 5 были показаны затраты денег и времени, на которые было готово царское правительство ради того, чтобы получить данные, юридически необходимые для отчуждения земли кочевников. То, что происходило после 1905 года, было тоньше и интереснее: данные, казалось бы, объективные, выборочно выдергивались из первоначального контекста для обоснования изменений в политике. Неизвестно, да и неважно, была ли это циничная уловка, чтобы несмотря на многочисленные протесты захватить как можно больше земли, или же результат наивной позитивистской веры в правильность выводов статистиков. Факт остается фактом: каковы бы ни были мотивы, чиновники Переселенческого управления и их начальники представили суждения ограниченной применимости как факты, достаточно неоспоримые, чтобы отклонить любую критику.

Чтобы дать ход изъятию излишков, необходимо было вначале доказать, что изымавшаяся земля действительно не требовалась коренному населению для удовлетворения его нужд, так что ее потеря не была для подвершихся экспроприации большой бедой. Здесь, оторванные от контекста, в котором они возникли, земельные нормы приняли новую и неожиданную форму: они стали предметом демагогии. Возможно, нам не стоит слишком серьезно относиться к заявлениям депутатов Думы (лишь смутно знакомых с переселенческими делами) о том, что каждое казахское хозяйство имело 500 десятин земли[474] или что в общей сложности в степи имелось 225 миллионов десятин земли, которыми можно было без помех распоряжаться[475]. Это было в корне неверное толкование имевшихся в наличии данных; само по себе оно вовсе не говорит о том, будто кто-либо уполномоченный принимать решения о переселении или аграрной реформе серьезно относился к таким взглядам. Но этими полномочиями обладал А. В. Кривошеин, Главноуправляющий землеустройством и земледелием хозяйства (и к тому же начальник Переселенческого управления). В его руках подобная демагогия становилась оправданием действий его ведомства и способствовала его колонизационной программе.

Осенью 1908 года Николай II переслал Кривошеину телеграмму от казаха, бывшего депутата Ш. Кощегулова, назвавшегося представителем населения Кокчетавского уезда Акмолинской губернии и ходатайствовавшего перед царем о прекращении переселения в степные губернии до тех пор, пока Дума не прояснит права казахов на землю[476]. Царь, соблюдая соответствующие формальности, переслал послание Кривошеину для ответа. Последний заявил, что обеспеченность казахов землей в большинстве случаев определяется в 150–300 десятин на домохозяйство и поэтому об их обнищании не может быть и речи[477]. Если казахи недовольны, то только потому, что кучка богатых скотоводов, угнетающая бедных, полукочевых фермеров, желает заполучить больше земли, чем предписано нормой, чтобы содержать свои огромные хозяйства[478]. Здесь подразумевалось сравнение с наделами земледельцев-славян, размером не более 15 десятин на душу мужского населения в домохозяйстве, что порой было значительно меньше, чем в бедных землями областях Центрального Черноземья. Вне контекста трудно было поверить, что одни семьи могли выжить всего на нескольких гектарах, тогда как другие считали, что им мало и нескольких сотен. Ни словом не упоминалось о превратностях сезонного кочевья или о том, что действительно баснословной величины участки находились на землях, практически непригодных для жизни. Цифры, казалось, говорили сам за себя. Как резюмировал Кривошеин, возвращая прошение, которому не дал хода, «работы эти [Переселенческого управления]… обставлены существенными гарантиями интересов киргизов»[479].

С точки зрения ГУЗиЗа с его нацеленностью на производство и претензиями на «цивилизаторскую» миссию, понимаемую как принуждение кочевников к оседлости, еще полезнее было продемонстрировать, что на самом деле переселение выгодно местным казахам, несмотря на их неблагодарные жалобы. В 1905 году заведующий переселенческим делом Урало-Тургайской области Л. Н. Цабель поднял вопрос о влиянии колонизации на коренное население одной из волостей Кустанайского уезда Тургайской губернии, куда долгое время стекалось большое количество поселенцев. С точки зрения чиновника по переселению, выводы Цабеля были весьма обнадеживающими. Площадь, которую казахи засевали зерном, увеличилась, несмотря на то что среднее поголовье скота на домохозяйство осталось неизменным; запасы сена стали больше; во время периодически случающихся «джутов» погибает не так много скота; потребление мяса выросло на 21 % [Успенский 1907а: 35–36, 40–41]. И все это за какие-то семь лет – с тех пор как Ф. А. Щербина впервые обследовал волость еще до приезда Цабеля. Автор, обработавший и опубликовавший данные Цабеля в фактически отраслевом издании Переселенческого управления – сборнике «Вопросы колонизации» – восторженно сообщает:

Все сопоставления за оба года исследования [1898 и 1905] приводят к одному выводу, что хозяйство киргиз Аракарагайской волости развивается и крепнет. Этим достаточно опровергаются все опасения, что киргизское хозяйство в земледелии найдет свою гибель и что внедрение русского элемента заставит привычного скотовода сократить свои стада. Действительность показала другое: архаическая форма хозяйства заменяется новой, более интенсивной, и земельное богатство полнее используется [Там же: 42].

Это было хорошо обоснованное утверждение, когда речь шла об одной волости, территориальной единице, по закону вмещавшей не более 2000 кибиток, то есть, по мнению цивилизаторского, нацеленного на производство Переселенческого управления, примерно 10 тысяч человек. В той же статье говорится, что Аракарагайская волость, удаленная от крупных центров торговли, «не находилась в каких-либо исключительно благоприятных условиях» [Там же: 31]. Но в этом утверждении можно усомниться. Кустанайский уезд издавна привлекал поселенцев именно потому, что условия там казались более подходящими для оседлого земледелия, чем в других местах. В частности, к Аракарагайской волости относился один из двух государственных лесных участков в