Возвращение в Египет - Владимир Шаров

Палиндромы интересуют Стависского давно, он считает их той балкой, на которой держится мироздание. Например, уверен, что и добро со злом, и свобода с рабством, и Христос с антихристом – все не только по сути, но и на изначальном языке образуют палиндромы, оттого-то в последние времена мы и обманемся, примем сатану за Спасителя. Друг Михаила поэт Храмов доказывает, что, когда Библия говорит, что человек создан по образу и подобию Божьему, имеется в виду, что Господь отпечатался в человеке как учитель в ученике. Однако и тут, говорит Храмов, перед концом всё перевернется – сотворенное объявит себя творцом и, главное, в качестве творца окажется признано. Мир, который человек изваяет, будет мало похож на мир, который мы знаем. В любом случае Бог из него уйдет. Стависский спрашивает, как тогда будет устроена жизнь, Храмов отвечает, что нет нужды гадать, многое уже и сейчас ясно.

У Храмова на бумаге голос тихий, такой же он и за столом, пока разговор кажется ему пустым, но стоит что-то в нем задеть, в Храмове появляется почти пророческий пафос. Вот и здесь начинает он с того, что мнение, будто человек самозванно объявил себя Богом, есть злобный навет. Наоборот, мы до сих пор, как можем, противимся поклонению себе. Быть Богом тяжело – взваливать это на свои плечи никто не хочет.

Хорошо, мирно соглашается Стависский, допустим, что на человека возвели напраслину, и всё же дым без огня – вещь нечастая. Храмов с этим не спорит, говорит, что огонь и вправду был, но не человек его разжигал. Просто всё живое и неживое однажды пришло и сказало, что мир, каким оно его знает, давно плод рук именно человека, к Саваофу он не имеет отношения. Мы, сказало ему сущее, твои и только твои дети. Например, природа каждый день говорит человеку: ты нас и размножаешь, и питаешь, и защищаешь от болезней. Корова не проживет и трех дней, если ты ее не подоишь. Пшеница и рис, кукуруза и соя – все мы вымрем, если ты не будешь нас растить. Новый мир, продолжал Храмов, лучше уходящего. В нем ничего не пущено на самотек. Если ты любишь своего господина, нужен ему и сам каждую минуту в нем нуждаешься, это твоя санкция на жизнь. То есть между вами такая связь, что нечисти и в голову не придет пытаться тебя совратить.

«Смотрите, Михаил, – при мне объяснял он Стависскому, – всё, что создал прежний Господин, успело вырасти, прожить жизнь и состариться, но никто никого не подумал спасать. Похоже, Господь сразу от нас устал и хотел одного – покоя. Мир, который поначалу казался таким хорошим, быстро Ему разонравился: в самом деле, чему радоваться и где тут добро, когда, как установил Дарвин, всё воюет со всем и только сильный получает право на жизнь? То есть в мире, которого скоро не станет, единственным законом была сила, но в том, который его сменит, – свидетельствовал Храмов, – будет по-другому. Его столпом сделается доверие к своему Создателю, его нужда в тебе».

Храмова тогда поддержал старый товарищ Стависского и тоже палиндромист Утехин. В грядущем мире, сказал он, не будет разницы между живым и неживым, всё на равных будет рождаться и, пройдя свой путь, умирать. Поколения вещей станут сменять одно другое так же, как поколения живых существ. Только размножаться они будут не собственным своеволием, а единственно нуждой в них человека. Высшей силы, не доступной ничьему разумению.

Исакиев везде находил палиндромы. Говорил мне: смотри, вот церковь. Отражаясь в озерной воде, она, будто сады Семирамиды, не касается земли, плывет в воздухе.

Древние греки писали на своих памятниках палиндромные эпитафии. Вдобавок врезали в могильную плиту чашу. Дождевая вода, наполнив ее, отражала, еще раз двоила надпись. Смерть есть разрушение и хаос, в вечном мире бал правит симметрия.

По тому же принципу спроектирован и парадный зал дворца иранского хана, у которого Велимир Хлебников одно время был домашним учителем. Пол прикрыт сверху хрустальным стеклом, в него вмонтирован большой аквариум, над которым зеркальный потолок, так что пышные тропические рыбки плавают и у тебя под ногами, и над головой.

Палиндромы – слова, которые всматриваются в свое отражение, осколки зеркала, втоптанные в язык. Надежда собрать все и склеить по-прежнему жива.

Слова – душа мироздания. Смысл и назначение, которое живое получило при сотворении. Отпечаток рук, которыми Он нас лепил, дыхание жизни, которое Своими устами в нас вдунул.

Даже те, кому дано живое чувство Бога, согласны, что пространство слова и есть истинная Его территория, истинный Его объем. Эти пределы Господь покидает редко. (Такое было, когда на Синае Он помещался в столбе огня и дыма.) Все знают о попытках растворить Бога в природе, они будут повторяться и дальше, но в успех я не верю. Причина проста – природа существует сама по себе, она занята своими делами, своими страстями, своей едой и своим потомством. Одно лишь слово возвращает к началу, ко времени, когда был смысл и общая для всех правда. Бог, желая дать нам свободу, самоумалился и ушел в слово.

Природные человеческие чувства: обоняние, осязание, слух и прочее – орудия познания мира. Они ни во что не вмешиваются, принимают всё как есть. Слово грубее, деятельнее, без него преображение невозможно.

Теперь об одеждах Иосифа. Мир слишком пестр, праздничен, чересчур цветаст и горласт. Не пропустив его через слово, человек не поймет Единого Бога, создателя сущего. Всё, чем мы видим и слышим, обоняем и осязаем, то есть наши органы чувств, – суть злокозненные язычники. Творец мог открыться человеку только в слове и только среди бедных звуками, красками однообразных, бескрайних пустынь. Оттого Авраам ушел из Ура Халдейского, а Моисей увел народ из Египта в каменистый Синай. Туда же из привычной жизни бежали и монахи. Буквы, слова скупы и статичны, глядя ими на мир, ум человека изощряется.

Из вышесказанного я делаю два вывода: первый – корень всех попыток упростить мир един – тоска по Господу; второй – коммунизм есть плач, но не по Создателю, а по Раю, откуда Он нас изгнал.

По греховной природе человеку не дано узреть Бога и остаться жить. Оттого Господь является ему или в облаке, или в слове.

Исакиев считает палиндромы речью, голосом самого языка. Не тем, что мы так или иначе ему навязываем, а что он сам хочет сказать. В палиндромах, пишет он, суть возникает сама собой, возникает случайно и из случайного. Ты смотришь на бесконечные ряды букв, которые давно уже не собираешь в слова, фразы, строчки. Вместо всего этого, вместо пропусков и знаков препинания кто-то, расшалившись, засыпал письмо битым стеклом. Теперь осколки играют буквами в пинг-понг.