Бес искусства. Невероятная история одного арт-проекта - Андрей Степанов

Примерно через час Малаша объявила:

– Что-то мне на клапан давит, сейчас приду.

Арт-директор – совершенно трезвый – проводил ее взглядом и увидел, что Малаша, направившись к выходу, не свернула в закуток к туалету, а толкнула дверь на улицу и вышла на воздух. Синькин велел Тимофею оставаться на месте и незаметно двинулся за ней следом.

Сквозь полупрозрачное стекло витрины бара он увидел, что Малаша закурила, потопталась под фонарем, огляделась, а потом, разглядев нечто в конце улицы, щелчком отбросила сигарету и направилась туда быстрым шагом.

Синькин подскочил к выходу и высунул нос наружу.

– А ну брысь отсюда! – орала Малаша на всю улицу, подлетая к старой «Волге». – Вы что, старички, совсем чебурахнулись? Он же знает эту тачку. Отъезжай, кому сказано! За углом встаньте!

Из машины что-то возразили, на что Малаша ответила:

– Дотащу, не ссы!

Машина тронулась и скрылась за углом. Малаша оглянулась, однако было поздно: Синькин, с одного взгляда узнавший авто Пухова, уже нырнул обратно в бар.

Он быстро прошел в мужской туалет, достал мобильник и позвонил губернатору:

– А ну-ка, Андрюша, дай мне телефончик твоего обер-полицмейстера. Или лучше так: позвони-ка ему сам, вели оказать содействие и попроси перезвонить мне. У нас тут проблемы.

* * *

Сидевшая в Танкете группа захвата состояла исключительно из союзных художников: к Редьке и Пухову после недолгих уговоров присоединился Шашикашвили. Настроение у стариков-разбойников было мрачное, даже Илья Ильич вел себя тихо и почти не шутил. Он хотел включить магнитолу, но Редька не позволил. После появления Малаши и перемещения за угол стало совсем скучно. За баром художники наблюдали по очереди: один прохаживался по улице, а двое просто сидели в машине и ждали развязки. Первым на вахту отправился Шашикашвили.

– Андреич, а ты после победы чем займешься? – спросил Пухов товарища через некоторое время.

– На пенсию выйду, буду натюрморты писать. Передам бразды кому-нибудь. Вот хоть Алексею Шаманову.

– Не промахнись, комбат! Леха-то, говорят, на гада работает. Медведей ему пишет.

– Ну, значит, Сенокосову. А ты что делать будешь?

– А я картину новую задумал. Представляешь: речка наша, Спичка, но только шире раз в пять, и ее танки форсируют. И столбы воды такие трехметровые, от вражеских снарядов. Вот закопаем гада – и сразу на дачу поеду, возьмусь наконец за работу. А то уже который месяц нет житья от этих фрицев.

– Это точно. Ну ладно, пойду сменю Шалву.

Скульптор забрался в машину, а Редька стал прохаживаться по улице, поглядывая на вываливавшихся из бара последних посетителей. Ходить пришлось долго, но в конце концов то, чего так ждали три танкиста, свершилось.

Стоя на углу, Геннадий Андреич увидел, как высокая девица – Малашу нельзя было не узнать по ярко-красному плащу – волоком вытаскивает из дверей паба здоровенный сверток с телом самого последнего посетителя. Редька быстро шагнул за угол, к машине, жестом велел Пухову открыть багажник, а сам поспешил на помощь.

И вдруг в этот самый момент раздался заливистый свист, и где-то совсем рядом взвыла полицейская сирена. Малаша тут же бросила тело на землю и рванула в темную подворотню. Однако старый коммунист не дрогнул. Он уцепился за тяжеленный сверток и поволок его к Танкете. На полпути ему на помощь пришел скульптор-монументалист.

– Быстрей, быстрей! – кричал им Пухов.

– Сам бы поднял, да? – отвечал Шалва. – Это тебе не Хорунжего воровать!

Танкета ревела.

Вдвоем художники кое-как сумели запихнуть извивающееся тело в багажник, захлопнули крышку и вскочили в уже отъезжавшую «Волгу». Пухов выжал педаль газа.

На другом конце улицы замелькали огни полицейской машины.

– Ну и Голливуд! – тяжело дыша, проговорил Редька.

– Это не Голливуд, – возразил Шалва. – Это наше кино!

– Мото-ры пла-ме-нем объя-а-аты! – заблажил вдруг Илья Ильич. – И ба-шню лижут я-азыки!

– Судьбы я ви-и-зав принима-аю… – неожиданно подхватил скульптор.

– Прямым пожатием руки! – закончили все трое.

Танкета мчалась по темным улицам к дому Силыча. Похитители всматривались в зеркала и ежесекундно оглядывались, однако погони, похоже, не было.

– А может, закопаем гада до утра? – спросил Илья Ильич, когда до Прямой улицы оставалось всего ничего. – Тут и лесок имеется. Пусть в земле переночует, подумает над своим поведением, покается. А утром подберем.

– Покается? – хором переспросили два других разбойника.

– Ну да, а что?

– Не надо, – решил Редька. – Дуй прямиком к Селиванову.

– Илья, а ты знаешь, почему в голливудском кино главный герой всегда вырывается на свободу? – спросил Шашикашвили.

– Почему?

– Потому что преступники слишком долго с ним разговаривают.

– Точно, – согласился Редька. – И мы такой ошибки не допустим. Мигом в баню, беса вон, а утром Кондрат Евсеич, живой и невредимый, отправится домой. Пешочком. Вот только интересно, что эта фурия с дворецким сделала? Ох, лишь бы не убила…

В бане уже поджидала вся компания. Кресло для экзорцизма временно занимал больной Беда, рядом стояли Валя, Галя и Силыч.

Мычащий и извивающийся сверток внесли и положили на пол. Все, кроме Мухина, сгрудились вокруг, рассматривая добычу. Наконец Силыч наклонился и осторожно дернул молнию на спальнике, открыв лицо.

И тут заговорщики издали один и тот же звук: что-то среднее между проклятием и стоном.

В спальном мешке, спеленутая, как младенец, с кляпом во рту, лежала Малаша. И глаза ее метали такие молнии, что даже у неробкого комбата побежали по спине крупные мурашки.

Все молчали.

– Надо кляп вытащить, – сказал наконец Силыч.

– Илья, давай! – скомандовал Редька.

– А почему я? Сам д-давай!

Беда не без труда поднялся с кресла и вытянул кляп.

Последовавший за этим монолог Малаши невозможно воспроизвести средствами художественного слова. Если ругань измерять этажами, то речь ее лучше всего уподобить небоскребу Бурдж-Халифа в Объединенных Арабских Эмиратах, который насчитывает сто шестьдесят три этажа и потому именуется местной прессой Башней Гордости.

Ровно за десять дней до открытия выставки «Русское медвежье» из города Парижа – а может, не из Парижа, а из Ниццы, а может, не из Ниццы, а из Акапулько… – во всяком случае, из таких мест, которые при взгляде из Прыжовска казались совершенно сказочными, – по личному приглашению директора арт-центра прибыл ходячий бренд, живая легенда и отец-основатель актуального совриска Мельхиседек Иванович Шебуршин.