По агентурным данным - Фридрих Незнанский

Доктор Масевич, психиатр и психоаналитик, как-то предложил ему нарисовать свои ночные страхи. Ему дали альбом с белоснежными, плотными листами, карандаши, уголь, краски. Он начал писать. Темные тона, резкие линии, размытые пятна.

Постепенно его рисунки приобретали какую-то странную силу.

Он рисовал днями напролет. И действительно, это занятие успокаивало его. Он стал лучше спать, он стал спокойнее, уравновешеннее. В общем, живопись явно шла ему на пользу, так считали врачи и Кейт. Чего нельзя было сказать о музыке. Оказалось, он умеет играть на пианино, но едва пальцы его касались клавиш, следовал приступ такого отчаяния, таких безудержных рыданий, что все музыкальные инструменты были изъяты из больничного номера, а позже и из квартиры Кейт.

А живопись осталась. Он стал писать на холсте. Ему безумно понравилось смешивать краски, создавать свою собственную палитру, переносить на холст что-то неведомое, то, что таилось в глубинах его поврежденного рассудка.

Однажды Кейт, она работала редактором одного из модных глянцевых журналов, притащила в их квартирку известного галериста Самуила Гольдфарба. Она просто пригласила его на коктейль вместе с коллегами из журнала. Это было под Новый год.

Гольдфарб, увидев рисунки Макса, пришел в неописуемый восторг. Он заявил, что это гениально! Что такая непостижимая смесь примитивизма (помните Пиросмани? — кричал он) с размытыми красками импрессионистов (вспомните Моне, Ренуара, Сера… — захлебывался он), заправленные эмоциональностью «Капричос» Гойи! — что эта ядерная смесь взорвет весь художественный бомонд, всю интеллектуальную элиту! Его обвинят в подражательстве? Чушь! Этот парень, он не помнит ни одного из названных художников! Это его собственное эго! А портрет женщины, который повторяется бессчетное количество раз?! Лицо, пластика, которые угадываются в изогнутых линиях, сделанных углем, темперой, маслом… Это не вы, дорогая Кейт! Уж я-то вижу… Кто же эта незнакомка, а, Макс?

В общем, было столько шума, что у него жутко разболелась голова и начался припадок. Гости разошлись, Кейт хлопотала подле него всю ночь.

История с рисунками на этом не закончилась, напротив — только началась. Гольдфарб взялся за него не на шутку. В его галерее были выставлены творения «пока еще не известного широкой публике талантливого художника, жертвы минувшей войны. молодого человека, страдающего тяжелым недугом.»

Кейт сочинила душещипательную историю, анонсирующую выставку его работ.

Дамы в мехах рыдали. Сопровождавшие их мужчины сдержанно промокали глаза белоснежными носовыми платками.

Через год он стал самым продаваемым художником Пенсильвании, а еще через год — одним из самых успешных живописцев Америки. Его успеху сопутствовали окружавшая его таинственность и нелюдимость, которые также были пиар-продуктом Кейт.

Он действительно не выносил шумных сборищ, терпеть не мог представителей богемы, тяготился светскими мероприятиями с обилием бесцеремонных папарацци, и однажды поставил вопрос ребром: он не будет участвовать во всей этой вакханалии. Он хочет жить на природе, чтобы рядом были озеро и лес. И чтобы у него была собака.

Он уперся так твердо, что Кейт сдалась. Они купили белоснежный особняк на берегу озера. Здесь было все, чего он хотел. Позади, метрах в двухстах за домом, начинался лиственный лес, который выходил на опушку небольшой березовой рощей. Дальше, на горизонте, поднимались горные хребты, покрытые густым ковром хвойных деревьев.

В общем, это было прекрасное место!

Правда, березы тоже вызвали в нем тревогу, мучительное желание что-то вспомнить, но он скрывал это от Кейт, потому что одновременно с тревогой роща притягивала его к себе, завораживала. И именно здесь он вспоминал! Потихоньку, отдельными молекулами, атомами, но память возвращалась!

Например, он вспомнил одно женское имя — Вера. И вспомнил, что эта женщина была очень важна для него. Но кто это: мать, сестра, возлюбленная? Этого он пока не помнил. Еще он вспомнил одну мелодию из Бетховена. Он напел ее Кейт, она подтвердила, что это вещь Бетховена. Но лучше бы тебе не петь, милый! Тебе это вредно.

А он чувствовал, что с этой мелодией связано нечто самое прекрасное из его прошлой жизни. Но что? Пока провал. Но роща помогала, это было несомненно.

Ежедневно Кейт уезжала в город; теперь она была шеф-редактором еще более модного гламурного журнала. Она возвращалась поздно. Он не скучал без нее.

Он купался, гулял по лесу в обществе сенбернара Лео. Он хотел бы, чтобы в их семье были дети. Но Кейт была категорически против. С нее хватит и одного ребенка — Макса Холинера. А если серьезно, дорогой, врачи не советуют. Подумай, ведь ребенок может быть не здоров! Наследственность, все такое… ты лучше рисуй, милый! Твои творения — это и есть твои дети! А ты и моя работа — это мои дети.

Он слушался ее, он рисовал. Но последнее время рисунки начали тяготить его. Ему казалось, что он выплеснул на белоснежные листы все, что мог.

Расплывчатые воспоминания начали обретать очертания.

Он не делился этим с Кейт — подспудно он чувствовал, что она опасается его прошлого.

Макс вышел из воды, вдоволь наплававшись. Лео радостно вилял хвостом, кидался целоваться — он очень переживал, когда хозяин заплывал так далеко. Гости должны были пожаловать через час, времени было вдоволь.

— Ну все, все, мой хороший! Идем домой! Проходя мимо оранжереи, он услышал голоса Кейт и

Сандры. Женщины срезали цветы и разговаривали довольно громко. Обычное человеческое заблуждение: если сам никого не видишь в поле зрения, то и тебя не видит никто. И не слышит.

Он прошел бы мимо, но произнесенное женой имя заставило его остановиться.

— Эта Вера. — раздраженно сказала Кейт.

Макс застыл, прислонившись к стене. Пес лег у его ног.

— Ты так и не расскажешь ему о ней? — удивленный голос Сандры.

— Конечно, нет! Посмотри, какие роскошные пионы! Я думаю срезать пионы и вот эти игольчатые лилии.

— Замечательно! Прекрасные цветы! Но, Кейт, почему ты не хочешь сказать Максу о письмах?

— Если я не сделала этого восемнадцать лет назад, неужели сделаю теперь? — раздраженно ответила Кейт.

— Да, но тогда он был болен, возможно, это было бы ему не под силу. Но сейчас…

— А сейчас это не по силам мне! Чего ты хочешь? Чтобы я сообщила мужу, что почти двадцать лет скрываю почту, которая приходит на его имя? Что на него претендует некая Вера, которая называет меня «дорогой и милой миссис Холинер»?

— С чего ты решила, что она претендует на него?

— Но ты же видела эти письма!

— Она лишь хочет знать, жив ли он!

— Ну конечно! Это для начала. Если она узнает, кем он стал, она захочет вернуть его!

— Но он же не вещь, Кейт! Ему решать.