Время игры - Василий Звягинцев

Да только неувязочка получается. В катакомбах Одессы никак не мог оказаться автомат выпуска 1943 года. Наиболее удачливые из окруженцев, подавшихся в партизаны, могли владеть трофейным «МП-38», кто-то из командиров — редким, как жемчуг в навозной куче, «ППД».

А те изготавливались чрезвычайно тщательно, с лакировкой дерева, полировкой металла, и не штампованные детали там применялись, а исключительно фрезерованные.

Впрочем, все это чепуха. И без этого штришка он видел, что декорация — она и есть декорация.

А вот что все-таки прикажете сейчас делать? Помирать в подземелье, гордо не покорившись шантажу Держателей, или в очередной раз пообещать, что «больше не буду»? Или все-таки поискать третий путь?

«А ведь скучно, господа, все равно скучно. Ничего новенького вы при всех своих способностях не придумали», — успокаивая самого себя, думал Шульгин. Хотя, конечно, догадывался, что те, кто в состоянии создавать силой воображения Вселенные со всеми обеспечивающими их существование законами природы и даже подходящими цивилизациями, как-нибудь сумели бы изобрести нечто, лично для него удивительное.

Да скорее всего просто не считают нужным.

И так сойдет.

Чем-то сложившееся положение напоминало то, что им уже довелось пережить с Новиковым при попытке выбраться из форзейлианского Замка.

А раз прием повторяется, значит, и выход надлежит искать примерно в том же направлении, что и прошлый раз.

Шульгин стал восстанавливать в памяти формулу профессора-эзотерика Удолина, которую следовало наложить на состояние «О мусе дзю ни се го син» («Не пребывая ни в чем, дай уму действовать»).

Буддисты другого толка склонны были называть означенное состояние духа «Самадхи». При должном навыке, впав в него, некоторые умельцы ухитрялись жить годами в виде почти что мумии, пока их дух витал в высших сферах. Тело же при этом сохранялось в целости и сохранности, не старея ни на миг. Ходят слухи, что кое-кто из посвященных таким путем живет не одну уже тысячу лет.

А один знаток писал, что и миллион лет не предел.

Сашке, однако же, сейчас было нужно не это. Он намеревался лишь освободить свой дух для поисков «истины» в небесных сферах, и надеялся, что более получаса эта рекогносцировка у него не отнимет.

Он задул лампу, в наступившей мертвой темноте и тишине лег на спину и принялся вводить себя в транс, пытаясь увидеть ту самую картинку зрительной проекции Сети, которая однажды открылась ему в Замке.

И одновременно он постарался сосредоточить луч мысли таким образом, чтобы дать о себе знать кому угодно. Будто зажег сильный фонарь в глухой ноябрьской тьме. Идеальный вариант, конечно, если бы сигнал «SOS» раньше всех принял Антон.

Как они ни конфронтировали в прошлом, форзейль все-таки умел мыслить «по-человечески», и договариваться с ним можно было, и в критических ситуациях он приходил на помощь, пусть и преследуя собственные цели.

Ну а если Сашка и нарушает сейчас предыдущую договоренность, так что делать?

Держатели же, если и услышат призыв к контакту, отреагировать могут самым непредсказуемым образом.

Условия для медитации в катакомбах были исключительные, не хуже чем в подземельях буддийских монастырей, и очень быстро Шульгин ощутил, что «плывет».

Состояние, близкое к тому, когда, как следует устав после многокилометрового лыжного перехода, напаришься в бане, примешь грамм полтораста настоянной на травах водки и уляжешься в свежую постель под вой метели за окном.

И начнешь погружаться в сладкий сон, а в глазах все мелькает лыжня и косо летят крупные снежинки…

…Такие, как сейчас, за окном. Высокое стрельчатое окно, стекла в морозных узорах, заснеженные крыши внизу, раскачивающиеся от ветра фонари и крупный-крупный снег, падающий с мутного ночного неба…

Он стоит у подоконника, а в голове крутятся строки:

…Идут белые снеги,

Как по нитке скользя.

Жить и жить бы на свете,

Да, наверно, нельзя.

Идут белые снеги.

И я тоже уйду.

Не печалюсь о смерти,

И бессмертья не жду…

Шульгин покачнулся. Ему показалось, что он сейчас вот, немедленно упадет в обморок. И не успеет довести до конца иезуитский с обеих сторон разговор-спор с Антоном.

Форзейль хочет, чтобы он пока еще подзадержался в теле наркома Шестакова, помог порешать некоторые возникшие у него в отношении реальности 1938 года задачи.

А он сам?

Ему это нужно или следует, как и наметил, немедленно бежать в прошлое? Чтобы воссоединиться со своей исходной личностью.

Или поступить совершенно наоборот…

Голова кружилась все сильнее, в ушах нарастал томительный звон. Может быть, так вот и умирают скоропостижно от инсульта?

Головокружение, тошнота, потом резкая, как взрыв, вспышка боли — и конец? Добраться бы только до дивана, лечь, вызвать помощь… Он оттолкнулся от подоконника, попытался сделать шаг, но не успел.

Вспышка все-таки полыхнула в мозгу, но не болевая.

Вспышка немыслимо яркого света словно расколола череп изнутри, и клочья мозга, сохраняющие при этом способность видеть, чувствовать и мыслить, разлетелись в пространстве объемом в миллионы кубических парсеков, среди звезд, галактик, шаровых скоплений.

Или — внутри немыслимо сложно устроенного квазиживого механизма, состоящего из нейронов, аксонов, пучков разноцветных проводов и искрящих щеток электрогенераторов.

Человек, которым целых три недели был Шульгин, он же нарком Советского правительства Шестаков, которого только сегодня… принимал в своем кабинете Сталин, предлагал один из высочайших в государстве постов, этот человек застонал от боли и накатившегося вдруг отчаянного страха смерти и, цепляясь ногтями за стену, сполз на пол большой полутемной комнаты.

Тут же Сашка снова пришел в себя, но не в темноте катакомб, как ожидал, а в знакомом кабинете в доме в Столешниковом переулке. Он сразу вспомнил, что текущий момент хронологически предшествовал только что им пережитому.

…Шульгин сел перед экраном, по ту сторону которого уже видна была приветливо улыбающаяся женщина.

Она совершенно не изменилась с момента их последней встречи. Да и сколько тут времени прошло, едва неделя. И тут же Сашка спохватился. Никак он не привыкнет к этим вещам. Какая там неделя?! Ей еще жить и жить до того дня… И одета Сильвия совсем иначе, и прическа другая, накрашена довольно аляповато, на его вкус…

— Вот вы какой, — сказала Сильвия по-русски, с едва уловимым акцентом. — Рада нашему знакомству.

— Увы, на самом деле я совсем не такой. О чем и пойдет речь. Только чего же мы так официально, через стекло? — Он пощелкал ногтем по поверхности экрана, которая, безусловно, не была стеклянной. — Будто в тюрьме на свидании. Ваши коллеги предпочитали непосредственное общение. Будьте любезны, — он сделал приглашающий жест и даже слегка отодвинулся, словно пропускающий даму в дверь джентльмен.