Господин Гексоген - Александр Проханов

– Горю, «Ромашка», горю!.. – Подбитый танк, потеряв гусеницу, крутился волчком, сметая кормой тополя, ударяя пушкой в кирпичную кладку, слепо, веером, долбя пулеметом, выстригая пустую улицу. С двух сторон, из укрытий, поднялись гранатометчики, ведя заостренными трубами вслед стальному волчку. Разом пустили гранаты. Липкие угли вонзились в броню, прожгли раскаленным жалом, разрезали и спалили танкистов. Грохнул взрыв, башня гулко отскочила, мотая пушкой, шмякнулась на клумбу цветов. Из пустой дыры танка, как из кратера, валил ядовитый зеленый дым, трескались и мерцали патроны. Через улицу, мимо подбитого танка, пробежали гранатометчики, меняя позицию.

– «Восьмой», докладываю, – большие потери!.. Позицию удержать невозможно!.. На прорыв идет крупная группа противника!.. Вызываю огонь на себя!.. Цель «два ноля – шесть»!..

Перекатами, гибкие, в черных мундирах, строча от живота пулеметами, чеченцы оставляли село. Прорывали редкое кольцо окружения. Забросали гранатами засевший в овчарне спецназ. Добили очередями раненых ополченцев, застрявших с бэтээром в арыке. В рукопашной, молча, орудуя тесаками, вырезали минометную батарею. Уходили в гору, черные, цепкие, увешанные пулеметными лентами, оставляя на склоне солнечную бахрому пыли. Умирающий минометчик с распоротым животом, поддерживая выпадавшие внутренности, стискивал рацию:

– «Восьмой», у меня большие потери!.. Позицию удержать невозможно!.. Цель «два ноля – шесть»!.. Огонь!..

Горящий вертолет падал на село, цепляясь лопастями за небо, выкидывая дымный шлейф, роняя жидкий огонь. Первый летчик был сражен пулеметной очередью. Бортмеханик с простреленным легким корчился на металлическом днище. Второй пилот, не справляясь с управлением, видел, как в кружении приближается земля, краснеют черепичные крыши, белеет надломанное острие мечети. Во дворах стояли бородатые люди, подняв вверх стволы, и из этих стволов к вертолету тянулись бледные пунктиры огня, ловили машину в искрящуюся паутину, цокали и скрежетали по фюзеляжу. Летчик в разбитый блистер видел подворье, чеченскую пушку, артиллеристов, ведущих огонь по наступавшей русской пехоте. Последним усилием, давя рукоять, направил машину на пушку, видя, как стремительно нарастает земля, блестят осколки стекла, бежит через двор испуганная курица и у лафета, задрав бородатое лицо, смотрит чеченец, как падает на него огненная, свистящая смерть. И в секунды, когда вертолет, ломая лопасти, плюща кабину, вминался в пушку, из огненной сферы последней радиовспышкой донеслось: «Прощай, мужики!..» – и все утонуло в огне.

Влекомый бессознательной силой, заставлявшей его кружить в расположении частей, среди батарей, пунктов связи, тыловых хранилищ и бань, Белосельцев вышел к полевому лазарету, развернутому в плоской низине. Отсюда не было видно места боя, из-за склона торчали две каменные корявые вершины. Лазарет размещался в длинной палатке, притороченной к военному фургону. Санитар с засученными рукавами, в замызганном белом халате устало курил у входа, провожая глазами две пары носилок, которые с силой, бегом, тащили к вертолету солдаты – по четыре на каждого раненого. Пятый солдат бежал сбоку, держа на весу над раненым флакон с капельницей, поддерживая резиновую трубку. Солнце блестело в стекле флакона. Вертолет свистел лопастями. Летчики взмахами рук торопили солдат. Носилки погрузили в зев вертолета, скинули на землю пустые. Дверь закрылась, и машина, раздувая пышную пыль, взлетела, ушла на солнце. Солдаты медленно, устало возвращались, тащили пустые носилки.

Белосельцев не решался распахнуть прорезиненный полог палатки, заглянуть внутрь, где слышались невнятные голоса. Его побуждение было необъяснимым, болезненным. Могло показаться бестактным любопытством, и он не решался войти, оставался у входа, где валялись бинты, коробки от медикаментов, стояло эмалированное ведро. Солдаты сидели на земле у носилок и устало курили.

На белесой каменистой дороге возникло облако пыли, зашумел металлический рокот. Наматывая на гусеницы ворохи пыли, ошалело светя фарами, подкатывал санитарный транспортер. Замер у лазарета, сбрасывая с себя облако пыли, звенящий раскаленный звук. Солдаты кинулись к транспортеру, раскрыли торцевые стальные двери, потянули носилки с раненым.

Шаркая ботинками, бегом, повлекли носилки к палатке. Белосельцев разглядел на продавленном брезенте длинное обмякшее тело в разодранной, окровавленной форме, белое остроносое лицо с офицерскими усиками и выпуклые, бредящие глаза. – На первый стол!.. – Немолодой врач в зеленоватом комбинезоне и шапочке вышел из палатки, пропуская носилки, глядя, как из транспортера выносят второго раненого. – Вы мне носилки поштучно сдавать будете!.. Не напасешься! – прикрикнул он на солдат, запаренный и раздраженный, с потемневшими от пота усами.

Вторые носилки прошелестели мимо Белосельцева, и он не увидел лица, а только огромный забинтованный куль головы с проступившими ржавыми пятнами.

Транспортер умчался. Солдаты гуськом вышли из лазарета и скрылись за грузовиком в тени, и оттуда потекли табачные дымки.

– Ведро!.. Дайте ведро, черт возьми!.. – Из палатки высунулась голова в очках, в зеленом хирургическом колпаке, зло, не находя солдат, осмотрела замусоренную землю, на которой стояло эмалированное ведро. – Ведро, быстро! – приказал Белосельцеву доктор, и тот схватил ведро, послушно и торопливо нырнул в палатку.

В переднем отсеке на земле размещались носилки, и на них мычали, булькали, лежали пластом, вяло шевелились раненые, в слизи, сукрови, источая кислый запах страданий, больных выделений, закатив недвижные, полные слез глаза, над которыми, прикрепленные к брезентовой кровле висели капельницы.

Второй отсек был операционной. В нем вытянулись два стола под горящими хромированными лампами. За обоими работали бригады хирургов. На полу валялась скомканная одежда. В слепящем свете лучилась сталь инструментов, брызгала кровь; сахарно-белая, расщепленная, в розовых острых осколках, сверкала кость. Лицо раненого было закрыто накидкой. Мелко вздрагивал впалый, с грязным пупком, живот. Волосатая голая нога была согнута дважды – в выпуклом, голубоватом колене, и ниже, там, где на сухожилиях и обрывках кожи висела раздробленная голень. Эту голень со скрипом и хрустом, как водопроводную трубу, перепиливал ножовкой хирург, скаля от напряжения зубы. Его помощник поддерживал ногу за пятку и скрюченные пальцы. Нога отпала, помощник, поискав глазами, увидев в руках Белосельцева ведро, сунул в него ногу. Белосельцев ощутил ее тяжесть, увидел торчащие желтые ногти и мозолистую, чернильного цвета стопу. Хирурги склонились над остатком ноги, выхватывали пинцетами ломкие костяные иглы, смачивали рану спиртом и йодом, накладывали быстро промокавшие тампоны. Накидка на лице раненого шевелилась, втягивалась в яму рта и вновь выдувалась.

«Ты должен это видеть!» – звучало под сводами палатки, и Белосельцев смотрел, не падая в обморок, уберегаемый от умопомрачения чьей-то беспощадной, карающей волей.

На соседнем столе хирурги разматывали марлевый слипшийся ком, из которого выглядывали ноздри и дырка рта. По мере того, как разворачивались бинты, ржавое и сухое пятно на них становилось красней и влажней, пока не открылась белобрысая голова с пулевым ранением в череп. Из круглой просверленной раны поднимался и опадал крохотный красный пузырик. Глаз под белесой бровью был наглухо стиснут, словно от боли. Другой, выдавленный пулей, вывалился с набухшим белком, с рубиновой сетью сосудов, расширенным омертвелым зрачком. Хирурги промывали рану, вставляли тампон, и звуки флейты меняли тембр, словно игрок накладывал палец на отверстие в дудке.