Дневники русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова

пока очень тихо и однообразно: к 11.30 движение везде затихает, в коридоре гасятся огни, все, за немногими исключениями, ложатся спать и встают часов в 8.

Немудрено, что это время, когда и живешь не на своем месте, и лекций нет, да и знакомства пока мало подходящие, ближе сойтись сразу ни с кем нельзя, мы так мало друг друга знаем, – такое время, как эта неделя, право, представляет картину какого-то брожения. Я вспоминаю о своих, и мне делается иногда просто скучно без них, и тоска одиночества тяжело ложится на душу. Зато, когда подумаешь о лекциях, взглянешь на расписание, висящее в коридоре, чувствуешь такое ожидание: вот-вот откроются двери куда-то… и перед нами раскроется новое, невиданное… а что именно? что? и сердце невольно замирает, и хочется, чтобы все началось скорее.

12 сентября

Сегодня мама прислала свое согласие, форменное разрешение на имя директора. Сегодня же я получила от сестер письмо, в котором они сообщали, почему она согласилась. Оказывается, она все-таки не поверила моим словам, что меня приняли, и, послав отказ в ответ на письмо попечителя, была уверена, что меня не примут. Спустя несколько дней она опять получила от Капустина письмо (только теперь случайно узнала я, что он решил добиться согласия мамы таким образом: время от времени писать ей письма и уговаривать ее, несмотря на ее отрицательные ответы), и так как я еще раньше сказала ей, что в случае чего – уеду за границу, то она вдруг испугалась такой близкой возможности моего отъезда; и вот, в силу всех этих обстоятельств, согласие было написано, подписано и отправлено тогда… когда, в сущности, уже его и не нужно было. Но все-таки я была рада. И директор очень доволен. Когда мне рассказали о Капустине, что он был у нас на курсах, говорил с директором обо мне и решил писать маме, – я удивилась благородному характеру и доброте этого человека. Что я ему? А между тем он столько для меня сделал; он, человек занятый, заваленный делами, хотел писать какой-то неизвестной ему даме, мало того, что он меня принял, он хотел вполне удовлетворить и нравственное чувство. Стою ли я всего, что он для меня сделал? В первый раз в жизни встречаю я такого человека, в первый раз и, наверно, в последний. Если для меня сделает что-нибудь человек вполне мне равный, я буду ему благодарна; если такой, для которого я что-нибудь сделала, – неудивительно. Но тут Капустин и я; сравнение немыслимо. И еще находятся люди, которые утверждают, что благодарность – тяжелое чувство. Я этого не понимаю. Если бы я была обязана человеку вполне мне равному, я бы с нетерпением выжидала случая доказать ему свою признательность; теперь – я обязана человеку, стоящему неизмеримо выше меня во всех отношениях, который никогда не может нуждаться во мне… ну что же остается, как не чувствовать благодарность, глубокую, беспредельную признательность, почти благоговение? А разве могут быть тяжелы такие чувства – лучшие движения души человеческой?..

Вечером я была у Капустина, благодарила его за участие. Он вышел ко мне, поговорил немного о письмах.

– Ну, вот и прекрасно. Все-таки она (т. е. мама) согласилась; гораздо лучше начинать всякое дело с материнского благословения, с ее согласия. – Он спросил о лекциях: начались ли? – Ведь весело, право?

– Еще бы, ваше превосходительство!

– Вот теперь все хорошо; ну, учитесь. До свидания! – Он подал мне руку, и я отправилась домой, очень довольная, что видела попечителя.

16 сентября

Я была в гостях у одной дамы, с которой познакомилась, когда ехала в Петербург в первый раз; у нее дочь очень образованная и интересная особа, курсистка 70-х годов. Она мне много рассказывала о курсах. Оказалось, что многое из того, что я слыхала в провинции и от родных и чему не верила, считая это или сплетнями, или же пережитками 60-х годов, – оказалось, что все это имеет свое основание. Она мне рассказала и о случае на балу в пользу недостаточных слушательниц: какие-то господа стали говорить речи, а распорядительницу бала потребовали к градоначальнику. И это меня возмутило: я вообще против тех, которые только говорят. А тут они, зная прекрасно, что курсы могут закрыть из-за всякого пустяка, захотели скомпрометировать бал, который доставляет средства нуждающимся!

На днях, после лекции, нас собралось человек 10–12, и разговор зашел о курсовых порядках: в большинстве было заметно недовольное, будирующее настроение – директора бранили, интернат тоже. Относясь ко всему хладнокровно, я спросила: за что же, господа, вы недовольны директором? Что он вам сделал? На этот вопрос никто не мог дать ясного ответа, но недовольны были все из-за небольшого беспорядка в приемной: не было вывешено правил, и часы приема не обозначены, о них заявлял устно швейцар всем приходящим. Но из-за этого еще не стоило волноваться… Слово за слово, мне стали возражать; я хотела доказать, что некоторые интернатские порядки имеют свое основание, и рассказала им случай со слушательницей. Это их не убедило, и симпатии оказались на стороне студента. Тогда я увлеклась; говоря против таких господ, я сказала, что они больше говорят, чем делают, и… сдуру рассказала им и о бале. Я вспылила, и невольно у меня вырвалось восклицание об этих ораторах: подлецы, дурачье! сами не знают, что говорят, лишь бы только говорить! и о тех, кому они могут повредить своими речами, не думают! Им-то хорошо, университет не закроют, а к курсам-то придерутся из-за пустяка. И кроме того, они разве не знают, что бал дается с благотворительною целью?!

Поднялся страшный крик; все встали с мест и дружно напали на меня. Трудно было разобрать возражения, но весь этот крик был протестом против моих резких слов.

– Как вы можете так говорить! Вы не имеете права называть так лучших людей! Да знаете, если бы вы были студентом и вы бы сказали это, вам бы дали пощечину.

– А я бы дала ему две! – резко возразила я. – Чем это они являются лучшими людьми? Они говорят, и только говорят, и больше ничего, – презрительно заметила я.

– Ну и пусть говорят! Иной раз речью больше сделаешь! Пусть даже невинные страдают – в таком деле простительно и забыть о других! Вот у вас какие убеждения!

– Для чего же вы ехали в Петербург, – накинулась на меня одна из самых юных курсисток. – Вот мы ехали не только для того, чтобы ходить на лекции да заниматься наукой, это слишком мало; надо узнавать людей, жизнь, слушать и сходиться с такими людьми..

– Да, – спокойно ответила я И-вой, – я ехала в Петербург учиться, заниматься;