Больше чем слова - Рокси Купер

Знаю, все считают, что мне следовало вышвырнуть Мэтта и остаться в нашем доме, но, честно говоря, мне ни секунды не хотелось там больше находиться. Я там вообще никакого счастья не видела. В моих глазах он раз и навсегда заражен гнилью. Мне нет дела до денег, до Мэтта, до того, кто что получит, мне просто хотелось оказаться подальше и от него, и от нашего брака. Сейчас важны только я сама и девочки.

Пусть Мэтт оставит себе свое сокровище. И вообще, этот дом, вероятно, значил для него больше, чем я. Вот чем я для него была – символом положения в обществе.

Я понятия не имею, что со мной будет дальше. Останусь у отца, пока не решу. Все необходимое я уже перевезла. В прошлую субботу Эбони забрала девочек к себе, а мы с папой и Уиллом поехали в мой бывший дом, чтобы разобраться с одеждой и личными вещами. Разумеется, Мэтт настоял, чтобы при всем присутствовать «на случай, если я возьму что-то, на что не имею права». Он просто всякий стыд потерял. Даже обворовав нашу семейную компанию, он не успокоится, пока не выставит себя полным идиотом. Он ходил за мной по дому, заглядывал мне через плечо всякий раз, когда я клала что-то в коробку. Несколько раз мне приходилось удерживать папу, чтобы он ему не врезал. Вот насколько все вышло неловко.

Когда наступает – как это бывает каждый год – Тот Самый День, он появляется неожиданно – как чертик из табакерки. Со мной столько всего случилось за последнее время, что он просто вылетел у меня из головы. И вдруг на календаре…

3 декабря 2016.

Как, черт возьми, успело промелькнуть 23 года?

По странному выверту судьбы дата пришлась на день открытия художественной выставки, на которой как финалист выставляется Джейми.

Папе пришлось отменить конференцию в Портленде, что ужасно, учитывая, как обстоят дела на фирме. После того как папа рубил дрова для камина, у него снова дала о себе знать старая травма спины, и ему велели лежать и поменьше двигаться. Он по глаза накачан кодеином, и я весь чертов день кручусь вокруг него. Нам очень не помешал бы потенциальный контракт от этой поездки, но поехать он никак не может. Потом папа начал заговаривать о том, чтобы поехать на вручение премии, от чего его тоже пришлось отговаривать.

– А может, ты просто меня отвезешь, Стеф? – молил он, мучительно держась за спину. – Я посижу в мягком кресле, а ты мне поможешь.

– Нет, папа! Врач сказал, тебе нужно лежать. Ты не выйдешь из дому! – заявила я своим самым строгим «маминым» тоном.

Даже если бы он сумел выйти, я все равно не могу пойти на выставку: у Джейми сердечный приступ случится, если я там появлюсь.

Это очень тихий день. Более тихий, чем обычное 3 декабря. Папа не в состоянии никуда идти, поэтому мы устроили себе отличный ланч со всеми детьми дома. Мы с Эбони испекли замечательный яблочный пирог, и по всему дому витал божественный аромат. Уилл играл снаружи с детьми, совсем их уморил, изображая монстра и гоняясь за ними по двору. Мы слышали их крики, перекрывающие рождественские мелодии, которые уже начали крутить по радио. Я люблю детский смех и их возбужденные возгласы. Тот смех, от которого они почти задыхаются, так велика их радость.

Когда они вернулись, я сняла с детей зимние комбинезоны, шапки, шарфы и варежки. С ними в дом пришли запахи земли и снега, словно налипли на их одежду. Подхватив Аделаиду, я поцеловала ее в замерзшую щеку.

– Я люблю тебя, мама, – сказала она, обнимая меня за шею маленькими ручонками.

– Я тоже тебя люблю, маленькая моя, – ответила я, зарываясь лицом ей в волосенки.

Мы все садимся за великолепный семейный обед в столовой. Сомневаюсь, что кто-то способен поверить, насколько же мне хорошо от того факта, что моему браку пришел конец. Я смеюсь, улыбаюсь и вообще чувствую себя счастливой. Свободной.

Здесь меня окружают самые прекрасные на свете люди, и я знаю, что они заботятся обо мне. Дети наперебой болтают, Эбони и Уилл смеются, и даже папа, несмотря на дату, улыбается. Мы поднимаем тост за маму и говорим, как всем нам хотелось бы, чтобы она была здесь – мы каждый год так делаем.

Эбони и Уилл уезжают около половины четвертого, как раз когда начинает темнеть. Мы машем им с крыльца, от двери с витражным стеклом, выкрашенной в нежно-голубой цвет. Я всегда любила крыльцо папиного дома – оно словно бы вышло из сказки. За прошедшие годы дверь бывала разных цветов. При жизни мамы она была, например, цвета сахарной ваты. Мы с Эбони выглядывали через стеклянные вставки, дожидаясь, когда папа придет с работы и поднимется по петляющей, обсаженной нарциссами дорожке к дому. Над крыльцом деревянные балки – чуть покривившиеся – на манер «Алисы в Стране чудес» и небольшая крыша из дранки. За годы тут обитало множество резиновых сапог разного размера – и в одном злополучном случае моя блевотина, когда я перепила сидра в местном сельском пабе.

Когда мы возвращаемся в дом, звонит папин телефон, и папа заводит разговор – явно связанный с работой. Он, хромая, добирается до софы, падает на нее, спорит о чем-то рабочем.

– Кто это был? – спрашиваю я, усаживая девочек смотреть рождественские фильмы и наливая им молока.

– Пол звонил с работы. К нему там журналист пришел. Им нужна фотография твоей мамы для местной газеты, которая освещает конкурс.

– Ладно, у нас их уйма, – отвечаю я.

– Им нужна ее картина или в идеальном случае снимок, на котором она стоит с картиной, – объясняет отец.

– А у нас такие есть?

– Да, но не здесь. Они на чердаке в коробках.

– А ему прямо сейчас нужны фотографии? Я могу подняться наверх и поискать, если надо послать по электронной почте.

– Ты не против? Прекрасно было бы, если бы они его напечатали. – Папа морщится от боли.

Вскарабкавшись на стремянку и просунув голову в люк на чердак, я включаю фонарик. Брр, лучше бы я на такое не соглашалась. Шнур от лампочек под крышей висит справа – в точности там, где должен, по словам папы. Я тянусь и дергаю, и действительно загорается несколько разрозненных голых лампочек. Но не все.

Тут тепло и пыльно, пахнет затхлым и немного душно. Меня окружают аккуратно составленные в штабеля и промаркированные коробки. Огромный чердак тянется на всю длину дома. Поскольку мой папа человек организованный, чердак разделен на секции: «Работа», «Стеф», «Эбони», «Майкл» и «Элейн». В наших с Эбони секциях все наше детство, а еще то, что осталось с наших школьных и университетских времен. Я испытываю большое искушение покопаться в коробках, но меня удерживает страх перед облаком пыли, которое поднимется, если я их открою.

Папа сказал, что фотографии должны быть в секции «Элейн». Боже, сколько же их тут!

– Искать надо в коробках с пометкой «Работы Эллейн», – сказал папа. – Не копайся в остальном. Не хочу, чтобы ты разрушила мою систему. – Это последнее прозвучало шутливо.

Тут словно в капсуле времени. Мама увековечена навсегда.

«Фотографии Элейн».