Состояние постмодерна. Исследование истоков культурных изменений - Дэвид Харви

В рамках второй из указанных позиций идея гибкости рассматривается как исключительно могущественное условие, которое легитимирует множество политических практик (главным образом реакционных и направленных против трудящихся), но не дает им какого-либо значительного эмпирического или материалистического обоснования в актуальных фактах организации капитализма конца ХХ века. Например, Анна Поллерт [Pollert, 1988], по сути, бросает вызов идее гибкости на рынках труда и в сфере организации труда, делая вывод, что «открытие “гибкой рабочей силы” является частью того идеологического наступления, которое восхваляет пластичность и внештатную занятость, делая их, похоже, неизбежными». Дэвид Гордон [Gordon, 1988] аналогичным образом бросает вызов идее гипергеографической мобильности капитала как значительно превосходящей то, что подтверждается фактами международной торговли (особенно между передовыми капиталистическими и менее развитыми странами). Гордон особенно озабочен борьбой с представлением о предполагаемом отсутствии у национального государства (и действующих в его рамках рабочих движений) способности осуществлять какой-либо контроль над мобильностью капитала. Эндрю Сэйер [Sayer, 1989] подобным образом оспаривает описания новых форм накопления в новых индустриальных пространствах в том виде, как они были представлены Алленом Скоттом [Scott, 1988] и другими авторами, исходя из того, что в них делается акцент на сравнительно незначительных и периферийных изменениях. И Поллерт, и Гордон, и Сэйер утверждают, что в этих поисках капитализмом большей гибкости или преимуществ от той или иной локации нет ничего нового и что принципиальные доказательства каких-либо радикальных изменений в способе функционирования капитализма либо недостаточны, либо ошибочны. Эти же авторы предполагают, что сторонники идеи гибкости сознательно или же непреднамеренно вносят свою лепту в распространение некоего представления (идеологического условия), которое ослабляет движения рабочего класса, а не, наоборот, усиливает их.

Эта позиция для меня неприемлема. Свидетельства возросшей гибкости (субконтракт, временная и самостоятельная занятость и т. д.) во всем капиталистическом мире попросту слишком избыточны, чтобы принимать на веру противоположные примеры Поллерт. Я также нахожу удивительным то, что Гордон будет сводить вопрос географической мобильности к проблеме объемов и направлений международной торговли, хотя прежде он с достаточным основанием утверждал, что вывод промышленности из центров больших городов в пригороды отчасти мотивирован желанием повысить контроль над трудом. Тем не менее подобная критика вносит в дискуссию несколько важных уточнений. Настоятельное утверждение, что в движении по направлению к гибкости нет ничего существенно нового и что капитализм периодически избирал что-то вроде этого в прошлом, определенно является верным (эту точку зрения подкрепляет внимательное чтение «Капитала» Маркса). Пристального рассмотрения заслуживает утверждение о чрезвычайной опасности преувеличить значимость любой тенденции к повышению гибкости и географической мобильности – тенденции, заставляющей закрывать глаза на то, насколько глубоко укоренившимися остаются фордистские системы. А идеологические и политические последствия преувеличения фактора гибкости в узком смысле техники производства и трудовых отношений достаточно серьезны для того, чтобы производить взвешенные и тщательные оценки степени императива гибкости. Если в конечном счете рабочие убеждены, что капиталисты способны двигаться или смещаться в направлении более гибких практик труда даже в том случае, когда они не могут это сделать на практике, то воля к борьбе определенно будет ослаблена. Однако я полагаю столь же опасным делать вид, что ничего не изменилось в ситуации, когда рабочие сталкиваются лицом к лицу с фактами деиндустриализации и перемещения предприятий, с более гибкими практиками обращения с персоналом и более гибкими рынками труда, автоматизации и производственных инноваций.

Третья позиция, определяющая тот смысл, в котором я использую в настоящей книге идею перехода от фордизма к гибкому накоплению, находится где-то посередине между двумя крайностями. Гибкие технологии и организационные формы не добились повсеместной гегемонии (но то же самое можно сказать и о фордизме, который им предшествовал). Текущая конъюнктура характеризуется смешением высокоэффективного фордистского производства (в котором часто присутствуют элементы гибких технологий и производственных мощностей) в некоторых отраслях и регионах (наподобие производства автомобилей в США, Японии или Южной Корее) и более традиционных производственных систем (например, Сингапур, Тайвань или Гонконг), основанных на «ремесленных», патерналистских или патриархальных (семейных) трудовых отношениях, которые воплощают собой совершенно иные механизмы трудового контроля. Начиная с 1970 года последние системы, несомненно, выросли (даже в развитых капиталистических странах), зачастую за счет конвейерных линий фордистской фабрики. Этот сдвиг имел важные последствия. Рыночные координации (зачастую субконтрактного типа) расширялись за счет прямого корпоративного планирования в рамках системы производства и присвоения прибавочной стоимости. Природа и состав глобального рабочего класса также изменились, равно как и условия формирования его сознания и политического действия. Объединению трудящихся в профсоюзы и традиционным «левым политикам» стало очень сложно устоять перед вызовом, скажем, патриархальных (семейных) производственных систем, характерных для Юго-Восточной Азии, или иммигрантских групп в Лос-Анджелесе, Нью-Йорке и Лондоне. Гендерные отношения также значительно усложнились одновременно с гораздо большим распространением использования женского труда. Аналогичным образом увеличилась социальная база для идеологий предпринимательства, патернализма и частной собственности.

Я полагаю, что многие поверхностные сдвиги в экономическом поведении и политических настроениях можно проследить вплоть до простого изменения баланса между фордистскими и нефордистскими системами трудового контроля в совокупности с обузданием фордистских систем либо посредством конкуренции с нефордистскими системами (вынужденные реструктуризации и рационализации) и масштабной безработицы, либо при помощи политических репрессий (ограничения влияния профсоюзов) и географических перемещений производств в «периферийные» страны или регионы и обратно в индустриальные ядра на «качелях» неравномерного географического развития [Smith, 1984].

Я не считаю данный сдвиг к альтернативным системам трудового контроля (со всеми его политическими последствиями) необратимым, но интерпретирую его как вполне традиционный ответ на кризис. Обесценивание рабочей силы всегда было инстинктивным ответом капиталистов на падение прибылей. Общий характер этого явления, впрочем, скрывает ряд противоречивых динамик. Новые технологии наделили силой определенные привилегированные слои рабочей силы, а одновременно альтернативные системы производства и трудового контроля открыли путь к высоким заработным платам для тех, кто обладает техническими, управленческими и предпринимательскими навыками. Тенденция к росту неравенства доходов (см. рис. 11.1), еще более усилившаяся благодаря сдвигу к сфере услуг и увеличению «культурной массы», возможно, предвосхищает возникновение новой трудовой аристократии, а заодно и появление плохо оплачиваемого и практически лишенного влияния низшего класса [Dahrendorf, 1987; Wilson, 1987]. Однако это ставит серьезную проблему поддержания платежеспособного спроса и грозит кризисом недопотребления – чем-то вроде проявления того самого кризиса, в предотвращении которого оказалась наиболее компетентной фордистско-кейнсианская парадигма. Поэтому я не вижу в неоконсервативном монетаризме, сопровождающем гибкие способы накопления и всеобщее обесценивание рабочей силы посредством ужесточения трудового контроля, нечто предлагающее даже краткосрочное разрешение кризисных тенденций капитализма. Бюджетный дефицит Соединенных Штатов был, на мой взгляд, чрезвычайно важным моментом для стабилизации капитализма в последние годы, но если он окажется неустойчивым, то шатким в действительности будет и весь путь капиталистического накопления в глобальном масштабе.