Голубиная книга 2 - Ирина Боброва

Зимун попроведовать. Она у нас хоть и красава, да до божественного рангу не доросла, а потому жертвовать ей никто ничего не будет.

— Что — то ты меня совсем запутала, супруга моя милая. Стол накрыт, ароматы дивные, а ты в коровник собралась, будто за мужем во время обеда тебе поухаживать не в радость?

— А кто сказал, что обедать ты будешь? — Ещё непонятнее ответила Лада, помахав ручкой с порога. — Как бы не кстати, но шел бы ты, муженёк, сразу к папе, на облачко.

— Да зачем?

— Выволочку получать, — рассмеялась жена и пропала.

Сварог в раздражении ложку откинул, за блюдо с оладьями схватился, чтобы отодвинуть от себя, показывая, как сердит, но аромат от них такой соблазнительный шёл, так аппетитно пахли, что райский управитель облизнулся. Взял он один оладушек, в сметану макнул, ко рту поднёс, да только съесть не получилось: дыхание перехватило, из глаз слёзы полились, из носа тонкими струйками влага засочилась, и даже в ушах защекотало. Опрокинув стол, вскочил он на ноги, кинулся прочь из дупла, на ветку дуба солнечного. Кое — как выдохнул, а как вдохнул снова, так история повторилась.

По всему Ирию кашель, чих, ругань.

— Да кто ж такое свинство учинил?! — вскричал Сварог, обретя способность разговаривать. — Кому голову сносить? На кого громы метать? Ай! За что?!! — воскликнул он, отскакивая в сторону, чтобы не упасть под удар молнии.

— Свар — рррр — рог! — Громыхнуло сверху.

— Да здесь, здесь я, батя! — Закричал райский управитель, прыгая с ветки на ветку. С родительского облака, в миг ставшего чёрной тучей, одна за другой били молнии. — Пошто ты поджариваешь меня, аки петуха живого на сковородке?! Прекрати, дай передохнуть!

— А тебе, видно, прыгать нравится, ежели ещё перед моими глазами не стоишь!

— Да стою я, батя, стою, уже два мига как поднялся, да ты глаза — то открой.

— А не выест? — С опаской спросил Род. — Вонь ушла?

— Да вроде ушла, — успокоил отца Сварог.

— И что сие было?

— Не знаю, отец, — райский управитель пожал плечами, развёл руки в недоумении, — никогда такого не нюхивал. Противно, вонько, будто кошки набздели, но в голове легко стало и ясно.

— Это хорошо, что ясно, — усмехнулся Род. — Потому как соображать придётся тебе быстро, а ты отродясь у меня тугодум.

— Да пошто ты меня обижаешь, отец? Да разве ж я твои поручения не выполнил? Да разве ж не я гостей с Ирия спровадил? Да разве ж не мне в голову мысль пришла, как людишек от искушений уберечь? А во избежание раздору разве не я придумал по малости им провокаций подбрасывать? И отринут людишки всё иноземное в результате того, что лиха нахлебаются.

— А мы чего сейчас нахлебались, не ведаешь? Уж в Лукоморье отродясь такой отравы не было, и не производилось вовсе. Раствору нашатырной соли плеснули в огонь жертвенный, да не просто плеснули, а прям склянкой в идола запустили. Вот, смотри, — Род ладонь ото лба убрал, а под ней шишка свежая, синевой наливается.

— Отец, да людишки ещё перемен не поняли, укрепления устоев не прочувствовали! — Воскликнул Сварог, краснея.

— И то верно, — согласился грозный отец, — не прочувствовали. Это поколение уже не спасти, они попробовали всех прелестей культурного обмена между странами. Но вот следующее не упусти! Кто у нас в Лукоморье после царя Вавилы править будет?

— Не знаю. Вроде как сын у него народился, помню, защиты просил для него да благословления, а подробностями я не интересовался, ибо людишки плодятся и размножаются аки насекомые в муравейнике — быстро.

— Так узнай! И чтоб рос будущий царь без влияния иноземного, чтоб рассказывалось ему то, что навек отворотит взгляды от заграничных диковин!

— Сделаем, батя! — вытянулся по струнке райский управитель, но отец уже спал, мирно посапывая.

Нагнулся Сварог, оторвал клок облачной ткани, отжал лишнюю воду и приложил к лиловой шишке на лбу старика.

— Спи спокойно, отец. Больше тебя, Великий Род, никто не потревожит.

Ни сын, ни внуки — правнуки старика не беспокоили, сны радостные смотреть не мешали. Едва ли не на цыпочках по райскому саду перемещались. Но всего не предусмотришь, не предугадаешь — без Голубиной книги — то?

Случился шум в Ирие, и как это обычно в божественном семействе бывало, с «лёгкой руки» медноголового Сварожича. Сидел Перун на ветви дуба солнечного, тремя ярусами пониже отцовского трона. У него своё дупло было, жил там с женой Додолей, да только та дома бывать не любила, всё больше шастала где ни попадя. А что муж не кормленный, сидит, ароматы с материнской кухни нюхает да отцу завидует, её и не волновало вовсе. Но — голод не тётка, и так же Перуну поесть захотелось, что готов был не то что матушкиными оладьями позавтракать, но и коры с мирового дерева погрызть. Встал, решил по сёстрам — братьям пройтись, может где чего и перепадёт. Глядишь, сковороду умыкнуть получится, либо чугунок старый стрескать. И тут чудеса расчудесные: из ствола мирового дерева вылетает навстречу Семаргл, пёс крылатый, а за ним цепь волочится. Из железа калёного сделана! Перун пса перехватил, цепь с хвоста содрал, и, облизнувшись, приступил к трапезе. Семаргл от счастья обезумел, бросился к медноголовому. Ластится, прыгает вокруг освободителя своего, в лицо заглядывает и в нос наровит лизнуть. Хвостом бы всю ветвь дубовую подмёл, да вот незадача: спаситель цепью — то полхвоста оторвал, а оставшимся обрубком много не навиляешь. Перун на Семаргла не отвлекался, сосредоточенно железные звенья зубами перемалывал. А когда до другого конца цепи добрался, всю её из дупла вытянув, то ещё больше обрадовался, увидев большую жестяную банку из — под консервов. А что банка в рогах Усоньши Виевны запуталась, так Перун и внимания не обратил. Всего — то и делов — рога пообломать!

Усоньша за свои рога куда крепче держалась, чем за жизнь. Развернулась да копытом Перуну между глаз залепила, будто печатью припечалала. А Перуну хоть кол на голове чеши, всё одно медная! Отбросил он великаншу в одну сторону, рога её в другую, а сам за еду принялся.

Усоньша на лету изловчилась рога подхватить да тут же к Роду Великому с жалобой направилась. Тот и глаза продрать толком не успел, не понял, что от него жалобщица черномордая требует? А та во вкус вошла, себя — то жалеючи, воет — подвывает, на жизнь жалуется:

— Ой, да Род великий, прародитель наш общий, да не чужая ж я тебе, не сторонняя! Да за что мне такие наказания?! Да