Первый в списке на похищение - Валерий Поволяев

– И они есть. С байки «Гессера». Очень четкие. Как лапы медведя на картине Шишкина.

– Хорошо, – похвалил Волошин, – недаром хлебушек, господа, едите.

– За такую работу, товарищ майор, еще и масло положено.

– Ладно. Уговорил. Пойду в магазин, куплю тебе граммов сто, на хлеб намазать.

– Тьфу! – отплюнулся Тур.

– Как фамилия этого баночника?

– Гуревич.

– Гуревич… Гуревич, – Волошин наморщил лоб, соображая, говорит ему что-нибудь эта фамилия или ничего не говорит? Фамилия ничего не говорила.

– И еще. Детальку одну мы нашли на полу. Со следами пайки. Тоже приплюсовали к общему кладу.

– Результаты есть?

– Ждем-с! – популярным словцом, сползшим в народ с телевизионной рекламы, ответил Тур.

20 сентября, среда, 17 час. 00 мин.

Совещание у Зверева было коротким – уложились в десять минут: Зверев расставил посты, определил, кто где должен находиться в семнадцать сорок пять – предстартовое время операции, на пятнадцать минут раньше времени «Чэ», – а временем «Чэ» был определен момент встречи Белозерцева с похитителями, и кто что должен делать, если бандиты вздумают захватить Белозерцева. Кроме, естественно, деталей. Детали определит сама обстановка.

На совещании присутствовал «человек с Лубянки» – подполковник из управления генерала Вениамина Иванова.

20 сентября, среда, 17 час. 10 мин.

Покидая «Лужу» с покупкой, запакованной в обувную коробку, Высторобец на несколько минут задержался у входа в метро. Там волновалась, раскачиваясь из стороны в сторону и по-грачиному галдя, толпа: какие-то бабки с волосатыми бородавчатыми лицами совали жидкие, светящиеся оренбургские платки, отдаленно напоминавшие пуховые, дамские лаковые туфли, хотя Высторобец меньше всего походил на даму; какая-то золотозубая, цыганского вида женщина пыталась ему вручить дырчатые шоферские перчатки за цену, достойную самого автомобиля; бритоголовый юнец орал ему в ухо что-то невнятное и тряс перед глазами набором усатых презервативов; угрюмый молодец милицейской наружности тыкал в бок японским зонтиком – купи, мол, дядя, не то хуже будет!

Высторобец остановился около старухи, торгующей с рук тайваньскими, с длинными козырьками кепками, взял одну из кепок – зеленовато-серую, неприметного, немаркого цвета, с названием какого-то малоизвестного хоккейного клуба, вышитой шелком на околыше, примерил.

– Она, милый мой, безразмерная, – сообщила ему старуха. – Там сзади дырочки имеются, и шпенек – на любую голову можно расставить.

– Сколько? – коротко спросил Высторобец.

Старуха назвала цену, вызвавшую у Высторобца невольную усмешку – слишком завышенную. Но рынок – особенно такой, стихийный, неуправляемый, однобокий, где торговцев не обманывают, обманывают только покупателей, – на то и рынок, что на нем можно торговаться. Это не магазин «Ле Монти» или торговый дом «Кутузовский проспект».

– Вай-вай-вай, – произнес Высторобец укоризненно и сделал шаг в сторону, собираясь уйти от старухи и одновременно приглядываясь, не пасет ли кто его.

– Называй свою цену, – быстро, слепив все слова в одно, выпалила старуха, – называй! – Выставила маленькое, мягкое, похожее на вареный лесной гриб ухо, приложила к нему руку. – Ну, мой милый!

Высторобец назвал.

– Мало! – старуха убрала руку. – За эти деньги не кепку – только нитки, чтобы приладить пупырышек вот сюда, к кепочной макушке, можешь купить. Более ничего. – Когда Высторобец немного добавил, старуха, собрав длинный вялый рот в крупную морщинистую щепоть, отрицательно покачала головой: – И этого мало.

– Тогда называю последнюю цену, – сказал Высторобец, умолк на мгновение: такая неприметно-приметная кепка была ему нужна, головной убор, он здорово меняет человека, меняет даже больше, чем одежда. С одеждой у Высторобца все было в порядке – он был одет в двухстороннюю куртку: с лица темную, с изнанки светлую, – в любую минуту, нырнув в подъезд, можно вывернуть куртку наизнанку и надеть – из подъезда выйдет уже совсем другой человек. А если при этом он нахлобучит на голову кепку, то его никто не узнает. Высторобец назвал последнюю цену, которую он давал бабке. – Давайте, мадам, хлопнем по рукам и разойдемся! – сказал он.

Рынок не уважает тех людей, которые не торгуются. Более того – презирает. Высторобец понял – надо немного, хотя бы чуть-чуть, поторговаться, чтобы эта бабка не смотрела на него с нескрываемой насмешкой и не считала глупым московским лохом. А с другой стороны, Высторобцу было все равно, покупать кепку по цене, назначенной бабкой, либо по цене в два раза выше, цена для него не имела значения: он мог все кепки купить по цене, равной стоимости кожаного турецкого пальто. Мог, да не будет этого делать…

А торговаться надо. Вона, поторговался чуть – и старая карга начала смотреть на него другими глазами. Во всяком случае, не козьими.

Старуха молчала.

– Ну что? – Высторобец улыбнулся открыто, по-мальчишески чисто: все-таки старуха его психологию знала лучше, чем он ее.

– Давай! – согласилась старуха. – По рукам! Выкладывай, мой милый, тугрики!

Легкая натура была у этой бабки. Высторобец купил у нее две кепки – пусть будет запас, что карман, как известно, не трет, сложил плоско, чтобы не мялись, подсунул под бечевку, которой была перевязана обувная коробка с югославскими ТТ. Теперь он был экипирован полностью.

На метро он доехал до центра, там выбрался на поверхность, сел в автобус. Ни такси, ни собственным автомобилем, ни левыми машинами Высторобец не пользовался – нельзя было, чтобы его засекли, запомнили, даже вообще просто обратили внимание. Самое лучшее – быть невидимым, раствориться в массе, стать одним из многих тысяч других людей, а кем конкретно из них – неведомо. Это люди без лица. А Высторобцу больше всего на свете сейчас надо было стать человеком без лица.

Он ехал в автобусе и мысленно ощупывал себя, словно вещь – чего в нем есть приметного? – и пришел к выводу: ничего нет, потом послушал собственный организм, словно врач – а что там? Внутри было пусто, холодно, спокойно, словно Высторобец стал мертвецом. Это ощущение он познал давным-давно, еще в пору своей молодости, – и сейчас к нему будто бы вернулось прошлое, в лицо ударил свежий, пахнущий горькой горной травой ветер – дух этот был знаком ему по Таджикистану, по памирским ночевкам, по Афганистану, по разным бесшабашным кочевьям и стычкам под Гератом и Мазари-Шарифом. Он в эти минуты словно бы возвращался к самому себе, к тому, оставшемуся в бывшести Высторобцу, который, как он разумел, был куда лучше Высторобца нынешнего.

У Олега Скобликова – Олежки, с которым была близка Ирина Белозерцева, имелась своя мастерская – подвальная, закопченная, как колбасный цех, до черноты – полгода назад у Олежки случился пожар, он едва спас самое ценное, что хранилось у него, – альбомы швейцарского издательства «Скира» и небольшой этюд Петрова-Водкина, доставшийся в наследство от тетки, все остальное спасти не сумел, да и не захотел, если честно: продавленный, начиненный клопами диван, найденный им на чердаке, два разномастных стула, четыре подрамника с натянутыми на них негрунтованными дешевенькими холстами, к которым Олежка так и не приступил, и большую, тяжелую, как бабушкин сундук, электроплиту. У электроплиты было целых четыре тарелки обогрева – газ в подвал так и не провели, поэтому Олег Скобликов пользовался электричеством. Сгоревшее имущество он быстро восстановил, поскольку мебели сейчас полным полно на свалках – «новые русские» обзаводятся дорогими итальянскими гарнитурами, а прежние, верой и правдой служившие диваны выбрасывают на помойки. Олегу не стоило большого труда составить себе довольно приличный «ансамбль», как он называл убранство мастерской – все нашел на помойке: электроплиту – роскошную, турецкую, выдаваемую за итальянскую, он купил в подворотне у какого-то вора (не на Иринины – на свои деньги), а вот насчет того, чтобы отдраить стены, очистить их от копоти, зашпаклевать выковырины и щели, окрасить в радостный светлый колер, оказался слаб – не хватило ни сил, ни пороха, ни денег. Однажды он даже пригласил сюда Ирину Белозерцеву, но она, зажав двумя пальцами нос, пожаловалась, что у нее от горелого запаха болит голова, и потребовала, чтобы Олежка увез ее куда-нибудь в другое место.