Гротески - Ганс Гейнц Эверс

Герман усадил меня, и я посмотрел на свой живот. Там была ужасная дыра; старый белый медведь в зоопарке легко мог засунуть туда лапу.

Мне было очень плохо, но глаза Германа и медсестер сияли от восторга. «Банда садистов!» – подумал я, однако промолчал, чтобы не распалять их еще больше.

– Ах, господин профессор, – сказал я очень скромно, – вы не могли сделать отверстие во мне немного меньше?

– Еще меньше? – прокукарекал он. – Его ж и так, считай, нет! И через эту малютку мы все равно слили из вас целых три литра гноя!

– Так уж и нет? – усомнился я.

– Разумеется! Разве не видите, как хорошо сшит разрез? У вас были камни в желчном пузыре, дорогой мой, полноценные, большие камни в желчном пузыре, они бы доставили вам еще удовольствия! Поэтому я заодно вырезал вам желчный.

Я почувствовал слабость и откинулся назад, в то время как эта банда запихивала кучи тампонов и бинтов в мою дырку. Невероятно, сколько туда влезло: целая семья могла бы нашить из них белья на годы вперед.

– В моем животе больше ничего не осталось? – уточнил я на всякий случай. – Он теперь кажется мне таким пустым.

Профессор утешил меня:

– Ну, самое необходимое мы оставили. Кстати, вы помните прекрасную картину из Пинакотеки Брера?[48] Полотно кисти неизвестного мастера. Великолепная там изображена операция: один бок полностью разрезан, совсем как недавно у…

Я хорошо помнил ту картину. Раньше мне она очень нравилась, но сейчас я нахожу ее действительно отвратительной. Ничего не имею против взрезанных животов как таковых, вот только когда нечто подобное учинили над моим собственным, что-то в этом было не то. Без наркоза мне ничего не оставалось, кроме как потерять сознание, и банда садистов снова могла спокойно рыться в моем животе.

Очнулся я – где бы вы думали? – снова в постели. Я обнаружил, что ругань приносит дико мало пользы. Конечно, и кротость не годится, ничто не годится! Желающим покинуть рай надлежит быть стоиками. Мне приносили довольно много цветов, но я не испытывал за них благодарность. Разве от цветов зарастет мой живот? Мне также прислали икру и устриц, но не разрешили съесть ни одну из них. Предводитель банды слопал все сам.

– Поверьте мне, мой дорогой, – прошипел он, – это в ваших интересах.

Всякое происходило в моих интересах, и ничего из этого я не мог вынести. Во всяком случае, я поклялся всем, что для меня свято, что это будет первый и последний раз в моей жизни, когда я хвораю! Потому что быть больным, уж поверьте, почти что невыносимо.

Я не любил посетителей – у меня было плохое настроение; всех, кто приходил, я немедленно выпроваживал. Только обитателей рая не мог я выгнать – вот бы они изгнали меня! Но никто и не думал об этом – они были очень рады, что мне приходилось тратить здесь свое время попусту.

Как-то меня посетила докторица, она принесла мне овечку из ваты, мол, я могу оставить ее себе на память. Я оторвал голову, хвост и ноги ватной зверюги, которая когда-то была белой, а теперь вся запятнана красной кровью из живота поэта, и швырнул их док-торице в лицо. Затем я спросил: не могут ли они наконец зашить мой живот? Но она сказала, что эта рана – не для шитья; отверстие должно оставаться красиво отверстым до поры до времени. Так приказал тайный советник.

Снова тайный советник! Как я ненавидел этого типа!

– Тайный советник не может… – возмущенно начал было я.

Но она тут же нежно запечатала мне рот ладонью. Если бы только ее рука хотя бы пахла хорошо! Но от нее несло лизолом и больничными запахами.

– Сделайте мне одолжение – уходите! – попросил я. – Обе ваши медсестры – жуткие бабы, но вы, фройляйн доктор, уж не обессудьте, пропасть безобразия. Меня тошнит от одного взгляда на вас!

Но это не произвело на нее должного впечатления; она просто рассмеялась. Затем она решила проявить остроумие и сказала:

– Подождите, пока поправитесь. Тогда я вам понравлюсь. – И продекламировала: – «С этакой в брюхе дырой – в каждой сестре ты Ксантиппу[49] увидеть готов!..»

Ну ничего!.. Герману, фельдшеру, я уже отомстил – отомщу и остальному райскому экипажу! Герман поднял меня с кровати, чтобы отнести в операционную, где мне снова должны были сделать перевязку – ну, конечно, я ведь о другом и не мечтаю! – и, когда он склонился надо мной, я вдруг со всей силы вскинул голову вверх и нанес великолепный удар. Это был первоклассный апперкот – в то же мгновение парень харкает кровью, и два передних зуба у него шатаются. В его боксерском клубе не могли бы прописать лучше! Но я сказал ему: мне очень жаль, просто по телу судорога прошла! Он был вынужден любезно принять мои извинения.

Главный мошенник, профессор и тайный советник, приглашал ко мне всяческих посетителей. Я был любопытным случаем, утверждал он, и должен послужить науке. Я снова лежал на операционном столе, когда там находилось полтора десятка человек: врачи и студенты, мужчины и женщины. Им всем разрешили заглянуть мне в живот, с чем их и поздравил господин профессор. Я затребовал плату за просмотр, потому что, в конце концов, мой живот – мои правила. Но этот негодяй сказал, что это не принято в научных кругах. Милые нравы! Либо он собрал деньги и положил их себе в карман (в таком случае это просто подлость), либо он действительно устроил бесплатный просмотр (в таком случае он поступил еще подлее). Ведь где это слыхано, что в животы поэтов можно заглядывать бесплатно?! Вот они, последствия революции: для проходимцев больше ничего не свято!

Дальше – лучше! Я захотел получить свой аппендикс – я слышал, что их помещают в маленькую бутылочку со спиртом и отдают пациенту, чтобы порадовать его. Мне ничего не дали. Медсестры утверждают, что от моего аппендикса не осталось ни кусочка – он уже давно разделен в пользу бедных.

– Ну уж свои-то камни из желчного пузыря я могу получить? – возмутился я.

Выяснилось, что их украли ассистенты врачей, они же утверждали, что потеряли их потом! Хорошенькое дело – «потеряли»! Ворюги красиво оправят их в платину, чтобы подарить в ювелирную лавку. Драгоценные камни, взращенные в самых недрах немецкого поэта, будут болтаться теперь в виде подвесок на золотых цепочках меж дряблых грудей легкомысленных женщин!

Это позор. Вся моя мораль противится этому.

* * *

У голубей нет желчи, говорит