Раубриттер II. Spero - Константин Соловьев

«Я думал, ты хотел использовать иберийцев как заслон, – наконец произнес он. – Чтобы заставить войско Лотара прежде времени развернуться в боевые порядки и упредить в перестроении…»

«Нет, – мягко сказал Гримберт. – Я хотел, чтобы баронские рыцари прокатились по ним, вдавив в камень. Чтобы порядки Лотара рассыпались и смешались. Чтобы пехота отстала от рыцарей. Чтобы вскрылись артиллерийские позиции и резервы. Пусть давят чертовых наемников себе в удовольствие, пусть празднуют победу и ликуют. Я хочу, чтоб они вдоволь повеселились, прежде чем превращу этот жалкий подгулявший балаган, вообразивший себя армией, в размазанную по камню сукровицу! Накормлю добрым туринским железом эту чертову ярмарку уродов и…»

Он замолчал на некоторое время. Но отвлекла его не тактическая карта – к тому моменту на ней давно не происходило ничего заслуживающего внимания. Его отвлекла новая мысль.

«Что такое? Что такое, Гримберт?»

«Черт возьми, кажется, я знаю, под каким названием эта битва войдет в историю».

* * *

– …и вот когда от нас осталось едва десяток, мы услышали рев. Это был настоящий рев, мессир. И парень, уже готовый проткнуть меня своей проклятой пикой, вдруг заорал от страха и бросился наутек. И все другие тоже. Это были туринцы, мессир. У них были знамена, синие, как лазурь над самыми высокими горами, и золотой тур на них. Когда знамена трепетали на ветру, казалось, будто тур нетерпеливо бьет копытом, с трудом сдерживаясь перед атакой. Мы, иберийцы, хорошо разбираемся в быках. Грозное животное, мессир. Не самое мудрое, но отчаянное и страшное в бою… Это неслись в бой туринские рыцари. Все в броне, с раскаленными стволами, они врезались в мятежников так, что запах дерьма сделался ощутимее запаха пороха и крови. Вот это была битва! Они кромсали шеренги отступающей пехоты автоматическими пушками, топтали их, выжигали, как скверну… Мятежные бароны затрепетали, ощутив на себе ярость туринцев!

«Затрепетали, но не отступили, – подумал Гримберт, безо всякого смысла проверяя систему стабилизации доспеха, изношенную и несовершенную. – Они знали, на что идут, эти бароны. Они были цепными псами Лотара, а псы всегда идут за хозяином, не потому, что сознают правильность этого выбора, а потому, что никакого выбора у них нет. Лотар был их сеньором, и они слишком поздно поняли, во что он их втравил. Но даже тогда не отступили. Дрогнули, но не отступили. Наверно, среди них тоже много было старомодных дураков вроде Магнебода, привыкших уважать вассальные клятвы. Вот только орудия «Золотого Тура» не умели.

Гримберт вспомнил, как ликовал «Золотой Тур», громя боевые порядки мятежников. Как несколькими прицельными выстрелами главного калибра проломил зияющую прореху в строю вражеских рыцарей, обратив нескольких из них в беззвучно полыхающие громады искореженного жаром металла. Кто-то успел полоснуть «Тура» пучком лайтеров, но мгновением позже оказался разделан вдоль лобовой бронеплиты, как рыба, обнажая потроха, состоящие из влажной человеческой плоти, паутины силовых кабелей и дымящегося пластика.

Выстрел. Выстрел. Выстрел. «Золотой Тур» работал в полуавтономном режиме, подсказывая своему хозяину цели, и Гримберт равнодушно стирал их, превращая в облака раскаленного газа, окруженные быстро тающими ореолами осколков. Он бил выверенными, точно рассчитанными залпами, сокрушая вражеских рыцарей, точно мишени на туринском стрельбище. Это даже не было боем, скорее планомерным механическим уничтожением.

Один из мятежных баронов пошатнулся, когда бронебойный снаряд «Золотого Тура» вдребезги разнес его бедро, превратив сложное шарнирное сочленение сустава в рассыпающуюся, истекающую гидравлическим маслом, труху. Может, маркграф Лотар и совратил его с пути христианской веры, но, должно быть, какие-то зачатки мозга в его никчемной голове все-таки остались. Вместо того чтоб выстрелить в ответ, уповая на удачу, поврежденный рыцарь опустил торс, отчего стволы его орудий уставились в землю – древний, как сама империя, символ сдачи на милость победителя.

Никчемный идиот – как и все из этой своры. Может, он думал, что участвует в затянувшемся турнире? Или в какой-нибудь вялой баронской грызне, в которой после боя победитель с поклоном принимает меч проигравшего, а после угощает его вином, и они болтают, как старые друзья?.. Сдвоенным выстрелом главного калибра Гримберт вдребезги разнес его бронекапсулу, смешав сталь с плотью в единый тлеющий ком.

Увидев эту жестокую расправу, сразу двое баронских рыцарей попытались отступить из боя, но не рассчитали своих сил. Один оступился на крутом склоне и кубарем понесся вниз, точно валун, расшвыривая в стороны обломки бронепластин и антенн. Другой на миг остановился – и тут же получил прямое попадание в спину из мортиры «Багряного Скитальца», превратившись в чадящий костер на двух ногах…

– Славная это была картина, мессир…

Судя по затуманившемуся взгляду Берхарда, он и сам отчетливо видел все это – дымящиеся груды металла посреди долины, трепещущие знамена мятежников, пороховые кляксы шрапнельных снарядов, выкашивающих пехоту, тугие струи раскаленного огня, превращающие людей в жирный пепел, прилипший к расплавленным остовам кирас…

– Да, – через силу произнес Гримберт. – Наверняка славная.

– Бой длился не больше часа, но исход его был нам ясен с самого начала. Туринцы не дураки подраться, и сил у них было втрое больше, чем у Лотара. Не бой, а сущее избиение. Мы думали, под конец Лотар отправит в бой свою личную гвардию. У него было рыцарское знамя в дюжину машин – не бог весть какая сила, конечно, но достаточная, чтобы победа не показалась Пауку излишне сладкой. Однако…

– Он так и не ввел в бой резерв, – доспех Гримберта вновь мотнул бронированной головой, неуклюже изображая кивок. – Я знаю, читал в летописях.

– Не ввел, мессир, – согласился Берхард. – Предпочел наблюдать издалека, как туринцы громят его баронов, точно скотину на бойне. А потом выбросил белый флаг. Раскаялся в ереси и вновь приник к святой вере. Над полем боя ему померещился лик Святого Матфея.

– Чудо, – сухо подтвердил Гримберт. – Иначе и не скажешь.

Кажется, Берхард его не услышал.

– И маркграф Туринский в высочайшей милости простил ему все прегрешения против престола и Церкви. Лишь повелел сделать так, чтоб никто из мятежников не забыл этого дня. Паучье милосердие!

– Милосердие придумали трусы, – пробормотал Гримберт. – Чтобы оправдать свою неспособность совершить должное.

Берхард усмехнулся.

– О, Паук не был трусом. Я-то знаю, я видел его в бою. В бою – и… и позже. Многие и по сей день думают, что это сражение нарекли Железной Ярмаркой. Но это не так. Бойня на перевале так и осталась безымянной. Железная Ярмарка – это то, что началось после ее окончания. Я видел ее от начала и до конца. С рассветом слуги Гримберта начали разбивать в долине множество шатров. Странные это были шатры, я таких прежде не видел. Не походные, из брезента и дерюги, как обычно, а прозрачные, из такой, знаешь, гибкой штуки…

– Полимер.