Большой шухер - Леонид Влодавец

Потом появилась улица, дымная, чадная, с двумя черными, давно мертвыми «бээмпэшками», с четырьмя плоскими, бесформенными, мало чем напоминающими людей комочками камуфляжа, изодранного голодными собаками. А в воздухе летала копоть, и из всех окон дома, у стены которого прижались друг к другу Олег, Лешка и Колька, тек дым и било пламя. И отовсюду, со всех сторон, тарахтело, трещало, выло, визжало, грохало, бухало, громыхало, свистело — сзади, спереди, с боков, сверху, из-под земли. И никто из троих не знал, что делать. Ждать, лежать или бежать? А если бежать, то куда? И надо было бежать, спешить, но не было, не было ног! Ву-о-о-а — бух! Снаряд ударил куда-то в середину горящего дома, и стена вместе с поднявшимися к облакам пылающими обломками стала дьявольски медленно оседать, заслоняя от Олега небо. Не на чем было бежать, не на чем! Черная многотонно-тяжкая глыба из цемента и кирпичей легла ему на лицо и на грудь. Он закричал от ужаса, но крика его никто не услышал. И опять понесло во тьму, во мрак, в холод…

Опять рассеялась тьма. Луг открылся, мирный, с ромашками, васильками, колокольчиками, душистый и росистый. А за лугом — речка, синеющая сквозь ивовые кусты, и золотистые точечки кувшинок, мерцающие на голубой глади. И маленький-маленький Олег, едва высовывая нос из густой травы, бежал сквозь луговую росу и травяные ароматы туда, к речке, где ласково улыбалась и приветливо манила его молодая, ярко одетая и несказанно красивая мама… Всего-то ничего — надо было какой-то полегший стебелек перескочить или вьюнок. Но вот не сподобилось — маленькая загорелая детская ножка зацепилась носком красного матерчатого сандалика за этот стебелек! Огонь, рывок вверх и вбок, мгновенная острая боль — и опять тьма…

Олег открыл глаза. Холодный пот покрывал все тело, сердце колотилось, темнота окружала со всех сторон, и в ее глубинах белесыми призраками еще метались обрывки только что пережитых сновидений. Тупая боль грызла то, чего уже давно не было: ноги, кисти рук. Но она была совсем пустячной по сравнению с той болью, которая раскаленным винтом вкручивалась в душу.

Только что он заново прожил три маленьких кусочка из своей короткой жизни. Да, было когда-то это счастливое и беззаботное утро, когда он точно так же, как нынче во сне, бежал к маме по росистому душистому лугу. И речка голубела за ивовыми кустами, и кувшинки золотились на чистой зеркальной глади. Тогда он тоже не добежал — запнулся за стебелек, шлепнулся в траву, ушибся немножко, ободрал коленку, заплакал. Мама подбежала, приласкала, утешила, подула на ссадину, потом повела мазать зеленкой. А он, тогдашний трехлетний Олежка, все плакал и плакал, никак не мог успокоиться. Только что все было хорошо, только что был переполнен радостью, предвкушением чего-то прекрасного — и тут падение, боль, кровь, страх… Наверно, это было первое в его жизни Великое Разочарование.

Остальные фрагменты сна были из совсем недавнего прошлого. Мозг, загадочная и никаким мудрецам не понятная система, вдруг решил переиграть два вполне реальных эпизода, которые он пережил наяву. Только в обоих случаях руки и ноги у него были тогда на месте.

Тот, бородатый, в шапочке, на самом деле не успел поднять автомат. Палец Олега раньше нажал на спусковой крючок, неосознанно, автоматически. Длинная очередь в упор отшвырнула бородача к плетню, он плашмя рухнул на спину. Потом судорожно дернулся, ухватил ртом последний в жизни глоток воздуха и застыл на месте, оскалив зубы в каком-то ужасном подобии улыбки. И хотя Олегу некогда было разглядывать лицо первого из тех, кого он убил на той войне, запомнился ему и этот оскал, и остановившиеся серые глаза.

И во втором эпизоде сна все было не так, как по жизни. Тогда Олег был при ногах. Он вскочил и очертя голову побежал, благополучно перескочил улицу, несмотря на то, что несколько пуль высекли искры из асфальта совсем рядом, а одна свистнула где-то на уровне головы. Олег юркнул в подъезд и встретил там ребят из своей роты. А Лешка и Колька не успели. Снаряд — чей, хрен поймешь, возможно, что и свой, — действительно попал в горящий дом, а стена его рухнула — само собой, не плавно, как во сне, а гораздо быстрее — и расплющила тех двоих в лепешку.

Дважды смерть была совсем рядом с Олегом, но миновала. В первый раз он заплатил за свою жизнь жизнью врага, во второй — двумя друзьями. Во всяком случае, так ему это теперь представлялось. Бог или черт уберег его тогда? И ради чего? Ради того, чтобы в солнечный и относительно мирный день августа 1995 года, когда ничто не предвещало беды и было так же радостно, как в свое время на лугу у речки, испытать второе Великое Разочарование?

Самое ужасное, что все получилось исключительно по собственной вине. Никакой командир, никакой главком, никакие враги не приказывали ему лезть в тот растреклятый огородик, где на мини-бахче маячил маленький, темно-зеленый, почти черный снаружи и алый внутри арбузик. Дом, к которому примыкал огород, был давным-давно разбит бомбой и выгорел изнутри, хозяева то ли сбежали, то ли погибли. Было жарко, водовозка не пришла, фляга только шуршала песчинками, в колодец кто-то бросил дохлую собаку. Другой был далеко, а от машин не отпускали. И показалось, что ничего ужасного не будет, если он перережет штык-ножом арбузную плеть, а потом поделит эту влажную освежающую мякоть с друганами. Он уже ощущал мокрый арбузный аромат во рту, чувствовал, как в спекшемся горле благодатью разливается арбузный сок и тает мякоть… Точно так же, как тогда, когда в трехлетнем возрасте нога в красном тряпичном сандалике зацепилась за стебелек, его солдатский ботинок 43-го размера поддел носком суровую нитку растяжки. Вот тогда и мигнул огонь в глазах, и тьма навалилась. А боль появилась много позднее, когда от шока откололи.

Он не сразу все понял — сильно контузило и сознание было заторможенным, потом думал, жить обрубком не придется, убеждал себя в близости смерти. Морально он почти умер, душа не хотела существовать в теле с обрубленными руками и ногами. Вокруг в госпитале почти все были калеки. Но никому не досталось так, как ему. Никому! Все на что-то надеялись, ему было не на что надеяться. Кроме как на то, что он никогда не выйдет из госпиталя, не увидит мира, где большинство людей с руками и ногами. Он отказывался есть, просил у сестер яд, но ничего из этого не выходило. Кормили насильно, яда, конечно, не дали. А тело вопреки душе жить хотело. И сил в нем в принципе было вполне достаточно. Культи рубцевались, сердце и все остальное внутри туловища оказались вполне жизнеспособными. Даже отчаянная попытка перегрызть вены не удалась. Самым страшным был день, когда приехала мать и забрала его домой.

Только уже много месяцев спустя, когда стало ясно, что надо, так или иначе, примириться с судьбой, что жить все-таки придется, началась настоящая депрессия. И самое страшное — появилась Эля. Новая, совсем не такая, как прежде. Мать Олега, конечно, знала, чем она занимается, но сыну не говорила. Первое время приходили и другие школьные и дворовые друзья, она ее от них не отделяла. Потом все прочие сочли, что их моральный долг выполнен, что Олег не один, с ним есть мать, он ухожен, и… перестали приходить. А Эля осталась. Хотя о роде ее занятий кто-то из ее школьных подруг Олегу сообщил. Но это особенно его не поразило.