Загробная жизнь дона Антонио - Евгения Соловьева

Он сам поступил бы так же…

Черт, о чем он думает? Нельзя сравнивать себя — и проклятое чудовище! Он никогда не смеялся над тем, кто любит, кто готов мир положить к ногам…

Да нет же, нет! Капитан Родригес и Каталина Хуарес Маркайда — это тоже совсем не то, это совсем другое!

Тоньо потряс головой, отгоняя глупые мысли.

Он не будет думать о Марине. Не будет сравнивать себя и ее. Нет ничего общего между благородным доном Альваресом де Толедо-и-Бомонт и проклятым чудовищем Морганом. Нет, не было и не будет. А что его невеста — сестра чудовища, так это тоже не имеет значения. Он не станет рассказывать Ритте, что ее «сестричка с большими усами» — противное господу морское чудовище, и что он сам отправил ее в ад.

Тоньо еще мгновение смотрел на поникшую донью Элейн, ожидая — расскажет она о встрече с Морганом или нет? Подскажет, где его искать? Но она молчала.

— Мне жаль, донья Элейн, но ваши слова уже ничего не изменят. Я выйду в море и избавлю Испанию от чудовища, даже если это ваша дочь. Надеюсь лишь, что вы не станете рассказывать все это донне Каталине и дону Фелипе. Меня не смущает родство моей невесты с hada. — Он криво усмехнулся, сорвал лист бегонии и зажег: на его ладно с тихим треском сгорал крохотный трехмачтовый бриг. — Если вы еще недостаточно слышали об Альба, то еще услышите не раз, что Альба колдуны, еретики и нас всех давно пора на костер. Так что это — ваша судьба.

Он сжал ладонь, призрачный огонек погас, а донья Элейн молча поднялась и ушла, не оглядываясь.

Что ж, это правильно. Альба не отказываются от клятв, чего бы им это ни стоило.

Сэр Генри Морган впервые в жизни познал настоящий страх. Не тот, что кипятит кровь, будит азарт и служит острой приправой к авантюре, а страх инстинктивный и беспощадный. Именно так боится заяц, удирающий от волка — все внутри дрожит и трепещет, и бедняга заяц ничего не может сделать с ужасной зубастой тварью, что гонится за ним.

Та четверть часа, что лодка шла к «Ульфдалиру» под безумным взглядом испанского колдуна, показалась сэру Генри Моргану бесконечной. Он успел тысячу раз увидеть и почувствовать, как загораются доски под ним, одежда на нем, как взрываются пистолеты за поясом и крюйт — камера «Ульфдалира» прямо перед его носом… или прямо под его ногами. Его сердце трепетало, как заячий хвост, и он бы бежал, как заяц, если б в том был толк.

Но…

Он спиной, печенкой, да черт знает каким местом чувствовал, что бежать бесполезно. Пока Альба видит его — он всецело в его власти.

Самое отвратительное ощущение, какое только можно себе представить! От него безумно хотелось сигануть за борт, под защиту волн, бросить на произвол судьбы и Торвальда с его шхуной, и даже собственную «Розу Кардиффа». Потому что заячий хвост в груди точно знал, что это страшное, зубастое, огненное и безумное найдет бриг где угодно и с наслаждением спалит.

И четкое понимание того, что Альба не будет рисковать и колдовать на виду всей Малаги, ни капельки не помогало. Морган знал, что беспрепятственно сбежит. И так же точно знал, что они встретятся, дитя моря и дитя огня. А что из этого получится, неведомо даже Господу.

Перед тем как лодка подошла к шхуне вплотную, Морган обернулся. Ему надо было взглянуть своему страху в глаза, чтобы понять, настоящий он — или так, блесна.

Лучше бы не оборачивался.

Потому что кроме заячьего хвоста где-то внутри пряталась Марина, глупая влюбленная девочка. И она, эта девочка, плакала. Горько, взахлеб — от страха и обиды, от безнадежности и боли. Ее прекрасный феникс оказался чудовищем и обманщиком, ее сны оказались всего лишь снами.

Ее было жаль. Очень. И ее надо было спасать. Как всегда.

Морган улыбнулся огненному безумию, что плескалось в глазах Альба, и отсалютовал — достойный соперник, верный враг. Они теперь связаны насмерть, крепче чем их бы связал брак.

Альба не ответил. Только сжал губы, раздул крылья носа, и через миг развернул коня, чуть удилами не порвав ему рот, и умчался прочь. Остальные испанцы — их Морган разглядел лишь после того как отвернулся взбесившийся феникс — последовали за ним, не оглядываясь. Обернулся лишь один — отец Кристобаль. Очень внимательно посмотрел Моргану в глаза, покачал головой с явным сожалением. И даже осенил крестным знамением, словно благословляя.

Или — изгоняя бесов, как отец Клод. Кто их на самом деле разберет, этих святош.

И только когда последний Альба покинул причалы, Моргана отпустило. Он поверил, что сегодня никто не умрет — ни он сам, ни отчаянный норвежец, ни их матросы.

Кстати, норвежец был неприлично доволен для проигравшего пари. Он, конечно, не ведал ни сном, ни духом о чудом миновавшей опасности. При всех своих суевериях вряд ли капитан Харальдсон вот так просто допустит, что его шхуну способен поджечь то ли взглядом, то ли молитвой какой-то испанский хлыщ, и хваленый красный петух может хоть надорваться, кукарекая. Ни на что, кроме жаркого, он все равно не годится.

Но говорить все это вслух сэр Генри Морган не стал. Ни к чему. А вместо того радостно ухмыльнулся, едва ступив на палубу «Ульфдалира», и заорал:

— Пьем за здоровье Изабеллы Кастильской, джентльмены, и за здоровье капитана Харальдсона!

— За здоровье самого удачливого капитана семи морей, Генри Моргана! — еще громче заорал Торвальд.

Распоряжаться «поднять паруса» и «смываемся ко всем чертям» нужды не было, паруса на «Ульфдалире» подняли, едва лодка отошла от причала, и сейчас шхуна брала такой разгон, словно ей сам Дейви Джонс дул в корму. Море само уносило Моргана прочь от испанского берега, и не позволит ни одной из испанских посудин — ага, уже зашевелились! — его догнать.

Страх отпустил лишь после изрядной кружки мадеры, в голове образовалась благословенная пустота, и сэр Генри Морган снова почувствовал себя грозным капитаном, а не драным зайцем. Глупо чувствовать себя драным зайцем, когда наблюдаешь рождение легенды: капитан Харальдсон, как заправский скальд, уже слагал цветистую балладу о невероятной отваге и удаче капитана Моргана. Что самое смешное, капитан подыгрывал себе на каком-то инструменте, похожем на крохотную арфу — поставил ее на колено и ловко перебирал струны толстыми пальцами. Он спел уже куплетов пять и даже не подобрался к самому интересному, но слушатели и не торопили. Они слушали, разинув рты, и уже подпевали припеву, что-то такое про сына удачи и ясеня битвы.

Моргану оставалось лишь делать важно — таинственное лицо, махать полупустой кружкой и наслаждаться залуженной славой.

За этим прекрасным занятием они удалились от берега миль на тридцать, марсовый углядел «Розу Кардиффа», оба капитана перебрались на ее борт — и пьянка с песнями повторилась с самого начала, но теперь уже Торвальду вторил Нед — фальшивым, как полтора шиллинга, голосом, но так душевно! Для полноты счастья еще и Смолли притащил волынку и взялся подыгрывать, донна Хосефа — подпевать басом и щелкать новенькими кастаньетами, а Поросенок нацепил на голову блестящую миску, оседлал швабру и изображал Изабеллу Кастильскую.