Мировая история в легендах и мифах - Карина Кокрэлл

Это каждый год ее и выручало. А для Власа и Всеславы она всегда сушеной рыбы и грибов припасала и на вырученное с перевозу набирала большую корчагу меду и меру пшена. Только сушеных ягод у нее не было: по ягоды никогда не ходила с того мая, как убил Перун мать. Да и не звали ее с собой никогда выбутские девки, — теперь в веси верили: несчастье она приносит. Она и сама теперь так думала, как отец замерз.

— Приду, — сказала она Всеславе решительно. — Закончу перевоз и приду. И на переправу не пойду больше.

— Вот и ладно, — улыбнулась старуха своим единственным зубом — бурым, забытым старостью в рдящихся, нажеванных деснах. — Ну пора мне идти, собирать князево.

Старуха поднялась, держась за поясницу и преувеличенно охая и морщась от боли.

— Так ты, слышь, приходи, не мешкай. Хоть будет кому нам с Власом снег откинуть от дверей. Совсем ведь завалило. Ох, зима-то нынче какая ранняя!

Снег все шел…

В полдень как будто чуть потеплело. А у переправы на утоптанном снегу ждал ее челна путник.

Без поклажи. Иноземец. Одет в льняное, белое, словно летом. И не холодно ему. В рукавицах, а голова непокрыта. Волосы длинные, темные. Чудной путник. Но какого только народу не ходит через волоки!

На вид — легкий, а ступил в лодку, и по самые борта лодка осела.

Она аж вскрикнула.

А он улыбнулся.

— Не бойся. Не утонем. А боишься — давай-ка весло… — Говорил он хорошо на их языке, как кривич.

Она устала с утра и рада была помощи.

А он заметил ее окоченевшие руки, снял с себя рукавицы и подал ей. Рукавицы еще хранили его тепло. И продолжилась их переправа.

Тут посмотрела она на руки иноземца и увидела, что на них страшные, едва зажившие раны.

Работал он веслом хорошо, умело. Решила за перевоз с него не брать: везет-то он.

— А откуда идешь? Из Царьграда?

— Из Царьграда, — эхом ответил он.

— Скажи, иноземец, что там за люди, за нашим Лыбутским лесом?

Путник улыбнулся:

— А здесь, у вас, люди каковы?

— Да разные есть. Кто масла подарит, кто — непотребство сотворить норовит…

— Так и за лесом они, выходит, такие же.

Ольга покачала головой недоверчиво: мыслимое ли дело! А путник сказал серьезно:

— Придет время — сама все увидишь, как оно за лесом.

— Какое! У меня и обувки-то на дорогу нет.

— Сама увидишь, — повторил он и улыбнулся. Только тут заметила, что губы у него посинели от холода.

— На Плесковщине-то, поди, у нас зимой не бывал раньше? У нас зимы лютые.

— Не бывал.

— А у вас зимы каковы?

Он задумался.

— У нас зимы иные… Ветер да песок, песок да ветер!

Подумала: «Разве ж бывает так, чтоб зима — и без снега?

Темно как, ночами-то, поди!» Но решила поверить: ведь за волоками, за Лыбутским лесом может быть что угодно, да и люди там вовсе не такие, как у них, — там и диких древлян веси, и еще сказывали ведь, что и с песьими головами люди за лесом есть.

— А лодочник ты добрый, — сказала она.

— На родине моей озеро есть. С рыбаками, случалось, ходил.

И она в ответ отчего-то разговорилась, разболталась, хотя обычно за ней разговорчивости не водилось, да все болтала о пустяках: про рыбаков выбутских, про то, какая рыба у них в реке ловится. Надоела, поди. А он слушал, кивал и все улыбался.

Выходя на берег, человек поскользнулся, упал в снег, поднимался неловко. У нее сжалось сердце — показалось, что никак босой он под длинной своей одеждой. Подумала: не может этого быть, почудилось! И все-таки куда идет он, чужестранец, одетый не по-зимнему, неумелый, неловкий, посиневший от холода? Пожалела, что в лодке не спросила, куда он идет и зачем. Но теперь уж поздно. И кто изранил-то его так?

Он уже был далеко, когда она вспомнила про рукавицы, закричала:

— Эй, путник, вернись, рукавицы-то!..

Тот обернулся, махнул рукой: ничего, мол. И продолжил путь.

Она тогда задумалась: кого же это перевезла она в Выбуты и что ему надо здесь? И у кого бы потом ни расспрашивала, никто этого длинноволосого странника в Выбутах, оказывается, не видел. А рукавицы оказались как нельзя кстати.

Но сейчас долго думать о странном путнике ей было некогда, потому что на другом берегу показались всадники. Одеты богато. Она поняла: полюдники.

Один спешился.

— Эй, там, переправу! — Голос был властный.

— Пошевеливайся, дурак! Переправу князю! — басом рявкнул другой.

Она и не подумала приналечь на весло. Не торопилась. Сапоги вон какие добрые, не босой, подождет.

— Пошевеливайся!

Наконец князь уселся в лодку, всадники ускакали. А она рассматривала его.

Немолод. Короткая борода, перевязь с мечом, кольчуга, волчья шуба поверх. И глаза цвета волчьего меха. И — та же нездешность, ладность, какие замечала она в отце.

— Чего воззрился? — строго спросил князь, явно неуютно чувствуя себя под погожим взглядом нежнолицего, веснушчатого гридя.

Ольга, одной рукой держа весло, другой стащила беличью вытертую шапку, тряхнула головой, и по плечам рассыпалось огненное золото, а князю показалось — по всей заснеженной реке и берегам. Волосами своими она гордилась — мыла травами.

Приподнял бровь с интересом:

— Так ты… девица. Как звать?

— Хельга, — назвалась почему-то как отец называл, не как мать. Так суровее казалось. Нахлобучила шапку, — Скажи, князь, зачем весь нашу каждую зиму полюдьем примучиваешь?

Он засмеялся, и смех у него был приятный, рассыпчатый. И лицо изменилось — из угрюмого и будто старого стало как у озорного мальчишки.

— Смела… Вот прикажу лошадьми тебя разорвать за такие речи, — предположил уже шутливо и глядя на нее с еще большим любопытством.

Хотел подсесть к ней поближе, протянул руку — дотронулся до волос. Лодку сильно качнуло, чуть не опрокинуло.

— А ну сиди смирно! — прикрикнула Ольга. — Переверну вот сейчас, и пустая будет твоя угроза.

Он повиновался — а что ему еще оставалось? В челне он был в ее власти — и смотрел на нее, не отрываясь.

Снег все падал и исчезал в черной воде полыньи.

Посмотрела на князя опять. И сказала ни с того ни с сего (за что потом сильно себя корила):

— За перевоз плата положена. Маслом, медом, рыбой вяленой, пшеном. Хлебом тоже можно.

Он рассматривал ее чуть ошеломленно:

— Плата?! Разве не почет тебе, не счастье — князя киевского везти?