Кожа времени. Книга перемен - Александр Генис

Рецепты карантинных трапез хороши тем, что они не повторяются. По мере поедания продуктов возникают новые блюда самых непредвиденных сочетаний. Но как бы прихотливы они ни были, каждое отличает изобильная фантазия, свойственная пышному кулинарному барокко: лишнего не бывает, ничего не жаль и закон не писан — сапоги всмятку.

У карантина оказалось больше поклонников, чем можно было ожидать. Главные — кошки. Мои просто сошли с ума от радости. Раньше они недоумевали, когда мы с женой уходили из дома — даже без чемоданов. Стоило нам выйти за порог, как они прыгали на подоконник и провожали нас обиженным взглядом, от которого щемит сердце. Мне кажется, они подозревали, что мы уходим к другим кошкам. Отчасти это было правдой, ибо мы подкармливаем отощавших от безлюдья уличных котов, стараясь, чтобы наши этого не заметили.

Но теперь Ян и Инь нас прикарманили и пользуются своими людьми по назначению в любое время суток. Стоит им открыть глаза, как мы оказываемся рядом — готовые к употреблению. На нас всегда можно положиться, что они и делают, не слезая с колен. Возможно, коты решили, что пандемию придумали специально для их удобства. И я не возражаю, поскольку все равно никто не знает, зачем нам послан вирус.

Надо признать, что кошачья точка зрения весьма популярна и среди других млекопитающих. У меня есть немало друзей-интровертов, которым карантин предоставляет алиби для разврата: никуда не ходить, ни с кем не встречаться, ни перед кем при этом не оправдываться. И даже те, кто, как я, иногда встречаются с читателями, одеты в пиджак и пижамные штаны.

Долгий карантин превратил нас всех в Робинзонов. Мы учимся жить в одиночестве, с Пятницей, и обходиться без остальных. Многие открыли для себя хобби, в основном — кулинарные. В Нью-Йорке, где местные часто пользовались общепитом трижды в день, простаки начали стряпать, виртуозы — печь. В магазинах кончилась мука, потом — дрожжи, в газетах печатают советы о том, как обходиться без них.

Постепенно быт обрастает мхом изоляции. Сквозь него голос мира доходит искаженным, с трудом, и исчерпывается числом заболевших, выздоровевших и зарытых (крематории не справляются). Понятно, что сейчас, впервые на моей памяти, в Нью-Йорк не рвутся, наоборот — из него бегут. Со времен «Декамерона» пригород с чистым воздухом служил чумной утопией. Впрочем, в ту же эпоху Боккаччо некоторые шли от противного и боролись с эпидемическими миазмами, не отходя от публичных сортиров.

Над этим даже не стоит смеяться. Спустя века прогресса мы тоже падки на радикальные меры вроде лечения хлоркой. Чувствуя себя беспомощными перед пандемией, мы всё время говорим либо о ней, либо о том, что будет после нее. И это понятно. Всемирная пауза вырыла дыру в настоящем. Мы его пережидаем, тоскуя по прошлому и пугаясь будущего. Но похоже, что оно уже наступило, и давно, а вирус послужил всего лишь катализатором реакции.

Из-за карантина 36 миллионов американцев остались без работы. Но куда важнее, что остальные ее сохранили. Еще недавно, по моим меркам, это было бы невозможно. Дети индустриальной цивилизации, мы вставали по гудку и тащились к станку, даже тогда, когда первый заменялся будильником, а второй стоял в редакции. Прикованные к рабочему месту, мы клубились возле него, строя вокруг кварталы, поселки, города. И чем меньше нам нравилось жить у «фабрики», тем дольше приходилось до нее добираться.

Компьютер спутал карты, пространство и время, упразднив условия труда и досуга. Размывая между ними границы, «удаленка» уничтожает руководство среднего звена — надсмотрщиков, учетчиков, комиссаров, которые приставлены к тем, кто на самом деле трудился. А без них исчезает и сам смысл в конторе. И это повергает в ужас мировой деловой центр — Нью-Йорк. Сотни офисных башен стоят сейчас пустыми, и мало кто верит, что в них когда- нибудь вернутся прежние обитатели.

И в самом деле: если 180 000 служащих самого большого банка «Морган Чейз» сегодня работают из дома, то почему завтра они должны сидеть за рабочим столом? Какая разница, где он стоит? Почему надо каждый день пробираться сквозь мучительные пробки, если можно выйти на работу, не вылезая из постели? И зачем тогда безумно дорогая аренда в небоскребах? Зачем эти самые небоскребы? Зачем целый остров служащих? Зачем тот миллион, который каждый день въезжал и выезжал в Манхэттен? Зачем мириады машин разбивают дороги? Зачем смог, бензин, аварии?

Незачем. И тут нет ровным счетом ничего нового. Карантин просто проявил очевидные перемены и отчаянно ускорил их.

Мы знали, но не смели поверить в то, что основы нашей цивилизации стали лишними, более того — бесполезными для нас и вредными для природы. Понадобилась мировая встряска пандемии, чтобы пересмотреть привычный, а на самом деле архаичный образ жизни и обеспечивающие его институты.

Например — школы: нужны ли они всем и вообще? Этим вопросом сейчас равно озабочен мэр Нью-Йорка, который с ужасом думает о том, как вновь усадить за парты 1,1 миллиона учеников, и одна продвинутая восьмиклассница, которая уверяет читателей «Нью-Йорк таймс», что учиться дома и без хулиганов — проще, чем с ними. Кстати говоря, будучи давно разочаровавшимся учителем, я с ней полностью согласен. Достаточно одного клоуна в классе, как всем остальным ничего не объяснишь. Знаю из опыта, что мечта каждого педагога — переложить проблему дисциплины на кого-то другого: от близких родственников до тюремных надзирателей.

И так со всем тем, что вчера казалось необходимым, сегодня — не работающим, а завтра — ненужным. Перебирая специальности, которые вынуждают нас к физическому присутствию, мы обнаруживаем, что их становится всё меньше, а те, что есть, достанутся роботам. Это тоже старая новость, но вирус сделал ее кричаще актуальной. Будущее, которое мы отложили до следующего поколения, началось три месяца назад, и вряд ли уйдет, когда и если всё это кончится.

Однажды, когда интернет был еще совсем юным, мне довелось спросить Умберто Эко, как он к нему относится.

— Радоваться нечему, — сказал он, — интернет отнимет у нас живое общение и рабочее место, без которого даже служебный роман не заведешь.

И это, конечно, правильно. Нашу социальную жизнь образовывала работа. Здесь мы находили дружбу, любовь, единомышленников и врагов. Труд одаривал чужой семьей, которая часто была важнее своей, ибо с первой мы проводили больше времени, чем со второй.

Боясь остаться не у дел, начальники, как раз перед эпидемией, завели открытые офисы. В них отменили стены, двери и загородки, чтобы все работали гурьбой, помогая отстающим и вдохновляя передовиков. Теперь это не кажется глупостью, а является ею. Но обратного пути нет. Если раньше карьеру клерка венчал отдельный кабинет с окном и персональный ключ от сортира, то теперь все эти статусные знаки отличия — пережиток прежней жизни, как кареты, замки и брыжи.

Однако, хотя виртуальная жизнь, как показал карантин, дает больше, чем от нее ждали, она и отбирает больше, чем мы боялись. Упразднив многое из того, что представлялось нам необходимым (машину, портфель, брюки и шнурки), она научила нас выше всего ценить лишнее. Прежде всего, нам не хватает телесности. Раньше мы о ней редко говорили, потому что само наше тело немое. Но теперь, когда от нас, как от профессора Доуэля, осталась одна голова, да и та на экране, началась подспудная ностальгия по языку тела. Мы ведь общаемся не только словами, улыбками и гримасами, но и непроизвольными жестами, незамеченными поклонами, вызывающими позами, даже — спиной, когда отворачиваемся от обидчика. Но всё, что не вмещается в компьютер, остается на полях жизни, а значит, лишает ее полноты и вменяемости. Именно поэтому, решив насущные проблемы деловых контактов, мы никогда не откажемся от такого дружеского общения, которое включает в себя не лучшую — интеллектуальную — часть человека, а его целиком, не исключая, как настаивал Достоевский, «все почесывания».