Почти рукописная жизнь - Евгений Гришковец

Когда я первый раз посмотрел спектакль его мастерской, предварительно наслушавшись охов и ахов, разных восторженных возгласов и насмотревшись на экзальтированное заламывание рук по поводу его постановок, по поводу его мастерской, я был удивлён. Я не ожидал такой простоты и ясности. Я не ожидал того, что всё будет так просто и по-человечески. Я не ожидал, что человек может с таким вниманием и радостью заниматься мелочами и не ставить перед собой огромных задач, которые можно решить только мучительным напряжением всех душевных сил.

Когда я увидел его спектакль, я понял, что переживаю по поводу плохого самочувствия и постоянных болезней Петра Наумовича Фоменко. Мне стало ясно, что он последний и больше такого не будет.

Я ощутил тогда Фоменко неким последним представителем исчезающего рода. То есть род закончился, завершился, но есть ещё один его представитель. Он не может дать потомства, потому что он один. Можно говорить о том, что род и эпоха закончились, и можно желать изо всех сил, чтобы последний отпрыск этого рода и эпохи как можно дольше прожил, как можно больше сделал, и нужно спешить его увидеть, прикоснуться к нему, как можно крепче его запомнить, потому что больше такого не будет никогда. Но именно встреча с исчезающим и последним, прикосновение к нему, наблюдение его дают наиболее сильное и трагическое ощущение безвозвратно уходящего. А точнее, ушедшего.

Кто-то назвал Фоменко эмигрантом из семидесятых годов. Это очень верное определение. Он и сам называл себя нафталиновым режиссёром. И не лукавил, когда так себя называл. В чём же тогда его чудо? В чём его неповторимость? Нафталиновых-то режиссёров хоть отбавляй! В каждом областном центре можно найти парочку, причём нафталиновых совсем ещё в молодом возрасте.

А чудо Фоменко в том, что он в свои шестьдесят, будучи уже опытным педагогом, опытным режиссёром, вдруг взял и сделал то, что обычно делают молодые, – сделал свою мастерскую и стал работать только с молодыми людьми. Это уникальный поступок, ему практически нет никакого объяснения, кроме невероятной любви к профессии и к жизни.

Только жизнелюбивый человек в зрелом возрасте не теряет веру в то время, в котором живёт, и в тех молодых людей, которые считают и ощущают это время своей собственностью. Как много мы видим совершенно обратных примеров! Примеров, когда опытные и в свои молодые и зрелые годы люди, создавшие много прекрасных и жизнерадостных произведений, к пожилому возрасту утрачивают способность любить то время, в котором живут, Родину, а вместе с ними и своих молодых современников. Как много мы видим злобных, язвительных и часто алчных стариков, которые получились из тех, кто когда-то делал прекрасные фильмы, делал любимые спектакли.

Самое главное в своей жизни Фоменко сделал в последние двадцать лет. И это само по себе удивительно. А ещё удивительнее то, что он смог быть интересен и притягателен для тех молодых людей, которым посчастливилось стать его учениками. Это прежде всего актёры, которых он учил, а проще говоря, актёрами сделал. Несколько поколений актёров, которые прошли через мастерскую Фоменко, имеют особенное значение для теперешнего русского театра и кино. Они все особенные. В них во всех присутствует редчайшее качество: они несут ответственность за свою мастерскую и за имя свого учителя.

Мне довелось работать в кино с учениками Фоменко. Это разного дарования люди. Однако всех их отличает редкое нынче свойство, особенно в актёрской среде: приличное поведение. Они какие-то очень приличные и воспитанные люди. С ними здорово работать: они любят работу, профессию и тех, с кем работают. В них, как бы это наивно сейчас ни звучало, видна приверженность творчеству и благородное отношение к искусству. И их ответственность и профессионализм исходят именно из этих их свойств.

Осиротел театр, созданный Петром Наумовичем. Осиротел непоправимо. Никто не сможет сохранить то, что вынес из эпохи своей юности и молодости сам Пётр Наумович. В его мастерской ещё долго будут идти поставленные им спектакли, и воспитанных им актёров ещё долго можно будет ощущать молодыми. Но новых не будет. И никто не сможет, как Фоменко, быть последним осколком чего-то исчезнувшего безвозвратно. Те же, кому посчастливилось быть его учениками, его актёрами, всегда будут нести на себе печать и знак прикосновения своего учителя. Они останутся неким братством, некими хранителями, и им вряд ли суждено дождаться режиссёра, с которым они будут так же счастливы, как со своим мастером.

Актёры и ученики Фоменко в его спектаклях всегда красивы. Все! Я видел, как во Франции зрители дожидались после спекталя, чтобы посмотреть на актрис: на сестёр Кутеповых, на Галину Тюнину, на Мадлен Джабраилову… И не узнавали их, когда те выходили на улицу. И актёров не узнавали. Ну разве что Юру Степанова ни с кем невозможно было спутать… Все они на сцене были красивы, потому что счастливый человек всегда красив. Красив и притягателен! А Пётр Наумович давал своим актёрам такое счастье. Счастье осмысленного и прекрасного профессионального существования.

Чем можно такое объяснить? Как он мог с теми несовременными пьесами, которые ставил, быть интересен своим молодым актёрам? Как он находил для них те подробности и неповторимые детали ролей, которые делали его актёров на сцене уникальными и счастливыми? Как ему удалось сделать в столь пожилом возрасте такой молодой и живой театр? Как ему удалось сделать истории, которые он ставил, ещё проще и яснее, чем они были написаны? А всё объясняется одним. Любовью! Любовью к театру, к Родине, к людям и прежде всего – любовью к жизни. Любовь – это единственное объяснение. Других не найти. Да и не надо!

Через его руки прошло много учеников, которые стали режиссёрами. Многие из них известны. Кто-то руководит театрами. В них есть и благородство и несуетность. И в них в каждом есть качество, которое содержит всякая частица мозаичного панно. Но даже если собрать всех вместе режиссёров, которые были учениками Фоменко, того многогранного, многоцветного и непостижимо, жизнерадостно лёгкого целого, каким был сам Фоменко, не получится.

Каждый взял что-то, а он унёс с собой всё.

Мне не приходилось играть на сцене в спектаклях по чьим-то пьесам и в постановках режиссёров. Мне даже предложений таких никогда не делали. Но мечтать я об этом могу! Вот я и мечтал до вчерашнего дня. Я понимал, что мечта несбыточная: я мечтал сыграть в спектакле Петра Наумовича Фоменко с его актёрами. Почему я мечтал об этом? Потому что я тоже хочу быть счастливым. Я хочу быть не одинок. Я хочу прикоснуться к прекрасному, прикоснуться к безвозвратно уходящему. Теперь об этом мечтать невозможно. Он умер. А наличие самой несбыточной мечты гораздо лучше, чем её отсутствие.

Театр прекрасен и ужасен одним и тем же своим свойством: театр нужно и можно видеть только в театре. Никакие видеозаписи не дадут того, что можно получить на живом спектакле. Я не видел ни одного спектакля Эфроса, и для меня он не более чем имя в истории театра, практически такое же, как имя Мейерхольда или Станиславского. Я не видел главных спектаклей Анатолия Васильева. И для меня Анатолия Васильева не существует.

Какое-то время ещё можно будет посмотреть спектакли, поставленные Петром Наумовичем Фоменко. Они будут идти прекрасно, не сомневаюсь. Но осиротевшие актёры уже не будут столь жизнерадостны. И осиротевшие спектакли будут ощущаться зрителями, как некие птицы, которым не долететь до берега. А когда исчезнут эти спектакли, исчезнет и растворится театр, который сделал Пётр Наумович. Такова суть театра. С этим ничего не поделаешь.