Гонконг - Николай Задорнов

Но многие – порченые, шляются по лодочницам, пьют, болеют. Особенно сержанты. А сами бьют солдат, садят в карцер. Офицеры тоже пьяницы, но у тех семьи и есть общество. Они ухаживают за женами товарищей. Но хуже всех – капралы...

– А тут театра нет?

– В театр я не любила ходить никогда. Здесь нет театра. И нечего смотреть ведьм... Моя мама пишет, что у нас место на кладбище трудно получить, стоит очень дорого, не знает, что с ней будет, она плохо чувствует себя. А как у вас с землей на кладбище?

– У нас сколько угодно умирай. Никто не мешает! Тут барон с землей не препятствует. Пастор, как и у вас, в сюртуке, и при кладбище своя кирка, но пастор всегда велит барона слушаться.

– В Гонконге бывает только кабаре. Приезжают из Европы постаревшие артистки, француженки, но также из Великобритании! Те, которые не нужны больше на старых местах, кому уже за тридцать. Выходит на сцену, и видно, что обвисли щеки.

– Ах, вот как?

– Да, когда в кабаре эти знаменитости открывают спину, то заметно, что старухи. Накрашены и, танцуя, поднимают юбки. Ведь это грех! Правда?

– Конечно! Вай-вай!

– Это, говорят, тут так и будет навсегда.

Розалинда не хотела сказать, что подумала; она чувствует себя ужасно, никому нельзя верить; ведь сюда едут отбросы общества, сброд.

После обеда, убрав посуду, Розалинда наконец-то выказала ласку: нежно погладила его волосы.

– Ты слегка рыжеватый, Янка! – теперь она вернулась к утреннему разговору. – С таким оттенком бывают лишь принцы королевской крови, говорят, их так и отличают по белокурым волосам с прорыжью, как у тебя. Такой цвет волос свойствен у нас высшей аристократии. А ты не нобль? У тебя есть что-то общее с нобльмэн, с человеком высшего круга. Скажи, может быть, у вас есть право первой ночи, как во Франции, и ты сын своего герцога?

Янка хотел ей досказать свое... Она, конечно, может быть, и права. Но вряд ли – мы знали бы. Янка мог сказать, мол, кто из латышей не нобль! Бароны, мол, делают веками с нашими мейтене все, что хотят, существует еще до сих пор это право.

Некоторые арендаторы уверяют, что ведут свой род от побочных баронских сыновей. Кто их разберет! Но не будешь же этим хвастаться. Ничего хорошего, лучше уж не быть «нобль» и помалкивать. «Напраслину на себя не понесу. Врать ей не буду, – решил Янка. – А сильные у них требования!»

Из-за ее похвал представились такие понятия, про которые он давно позабыл.

– Нет, с баронами у моих бабушек дел никаких не бывало.

Она просветлела, как пастор.

– А твои предки?

– Все крестьяне. Но раньше были круст брунениеки... это... ну... по-вашему... кросс найт.

– О-о! О-о!

– Крестоносцы. Ходили в Иерусалим. Это давно. С баронами. У нас был орден рыцарей-крестоносцев. Как самураи. Ходили в Иерусалим.

– И ты?

– Нет, не я... Я плохо говорю, но я постараюсь объяснить вам...

– Ты такой благородный, такой рыжий!

– Да. Вот-вот! Ну, конечно. Вот я говорил тебе, что у нас четыре сорта летонов. И таких рыжих... как я... Всего дано четыре разных прозвища... Зовут в деревне... дразнят...

– Ты ходил в Иерусалим?

– Нет.

– Почему?

– Они ходили с рыцарями, хотели отвоевать Иерусалим. Выбирали в поход, кто порыжей. С тех пор такие, как я, рыженькие, называются «поджигатели Иерусалима». Да, таких, как я, рыжих, с тех пор прозвали... Предки ходили в Иерусалим, они были рыцари-крестоносцы. Мои... Мои! – ударяя себя в грудь, объяснял Янка. – У кого такие волосы, – тронул он свою голову, – прозвали с тех пор «поджигатели Иерусалима».

Когда, желая похвастаться знанием иностранного языка, он говорил так свободно и быстро, то получалась белиберда. Но Розалинда поняла.

– Ты сжег святой город? – с гневом воскликнула девушка.

– Что?

Розалинда вскочила и разъярилась как фурия.

Янка перепугался. Долго пришлось объяснять ей о немцах из ордена, владевших Курляндией и Лифляндией, о рыцарях-крестоносцах, о своих предках, чтобы как-то без особого вранья и им и себе придать побольше веса.

Немцы были ей совершенно чужды и неприятны, но все остальное в его рассказах было знакомым и даже повеяло чем-то родным, чего в Гонконге не услышать никогда.

– А это не твои предки прокляты? Не о них сказано в Библии?

– Нет, что ты... – Янка совсем струхнул. Розалинда не совсем понимала, но в душе уже простила Янку. И его предков. Он стоил этого.

– Ну, ты опять задержался, – грубо сказал Мартыньш, увидя Янку в жилой палубе. Все уже развесили гамаки, до этого пели и читали, разговаривали, учились играть в китайские кости.

– А что тебе? – ответил Янка.

– Ты там задерживаешься? – с подозрением спросил Мартыньш.

Янка очень гордо вздернул нос и ничего не ответил. Его охватило чувство потаенного превосходства своего над всеми.

– Зачем ты ее портишь? – продолжал Мартыньш. – Она же хорошая девушка. И не для тебя. Куда ты лезешь?

Но Янка сделал вид, что уже спит в гамаке.

«Что он видел, что он знает, кто он! – думал Мартыньш. – Это в Японии ему удалось угодить адмиралу и выставить себя перед офицерами. Подумаешь, он молоко Евфимию Васильевичу доставал. И то японка научила! И что он сам по себе?»

Маслов замечал, что товарищи подсмеиваются над Янкой и как бы не считают его настоящим латышом.

Мартыньш, или Мартынь, как звали его унтера, огромного роста, с огромной ногой, лапа как лыжа у гиляка, широкая в кости рука.

Янка разбитной, разговорчивый, чувствительный. Янка стройней, тоньше других, марсовый удалой.

Ян Мартыньш молчаливый, зря не говорит.

Когда утром шли на работу, Берзинь, гордо попрощавшись с товарищами, пошел с Сашкой Мотыгиным на ферму.

– Янка живет для себя! – с завистью сказал Лиепа.

– Не для казны! – отчеканил Мартыньш. За последние дни он зол и мрачен.

Розалинда в Янке души не чаяла, и на работе он забывал насмешки и косые взгляды своих товарищей. При этом она не сожалела, что при первом знакомстве поставила ему синяк под глазом.

Адресовалось не столько Янке, сколько всем мужчинам, и особенно – красавчику капралу морской пехоты. «Насколько все-таки русские лучше! – думала она. – Зачем только воюют с ними! Или опять обман? Где же члены парламента? Как они решились на войну против таких честных и трудолюбивых людей? Что они думали?»

– Но ты русский, Янка? – спросила девушка.

– Да, – ответил Берзинь.

– Это хорошо!

Ему каждый день приходилось выслушивать выражения сочувствия и восхищения всем своим товарищам. Про них в Гонконге говорили только хорошее. Но Янке хотелось, чтобы Розалинда узнала кое-что позначительней. Она должна увидеть, что Янка не только скотовод – коровник и дойщик. Он рассказал, что в детстве хорошо рисовал и писал красками. Но учиться не мог, хотя и барон и пастор его работу хвалили. Отец велел ему исполнять заказы торговцев – писать вывески для лавок и складов. И для пивных. А писать пейзажи и картины запретил. За каждую вывеску, сделанную Янкой, его отцу платили три рубля. А царские серебряные рубли – очень хорошие деньги, дороже, чем мексиканские доллары и чем талеры. Три рубля – это просто бешеные деньги! В хозяйстве у нас в деревне куда больше купишь на них, чем тут за весь фунт.