Лиса в курятнике - Екатерина Лесина

Сумбурно.

И откровенно. Хотя… ему ли кривить душой после признания в жертвоприношениях.

— Я принял сан. Стал монастырским целителем. И когда мой наставник решил, что я готов, он отправил меня прочь. Для тех мест хватало одного целителя, я же нужен был миру. Так он сказал… а после за мной явилась сестра.

— Сама?

Святозар кивнул.

— Я не собирался беспокоить ее. Как ни странно, но меня всецело устраивала моя новая жизнь. Я впервые, пожалуй, делал то, к чему и вправду лежала душа. Целительский дар во мне был всегда, но отец… Это ведь для худородных почетно целителем быть, а наследник древнего рода обязан воевать. Монастырь, принявший меня, был велик и довольно богат. Братья занимались бортничеством, держали пимокатню и суконную мастерскую. Собирали и переписывали книги, те, которые в печать отдать невозможно. Впрочем, типография у них тоже имелась. При местном храме была лечебница, при которой трудились пятеро целителей. Я стал шестым. И сперва держался наособицу, а уже после как-то получилось… у меня появились если не друзья, то всяко приятели. А еще на душе становилось спокойно… хотя бы иногда. Они приходили, те люди, которых я лишил жизни. И продолжают приходить. Но я хотя бы не просыпался в поту… А потом приехала она и сказала, чтобы я собирался домой. Признаюсь, никакого желания у меня не было. Мы и без того изрядно успели испортить ей жизнь. — Пальцы на сухой руке дернулись, и Святозар поморщился, но жаловаться не стал. — Я говорил ей, что и сан мой не избавит меня от суда, если кто признает во мне прежнего Бужева, и что ей самой с того не будет пользы, что за укрывательство каторга положена, а у нее сын. И внуки. И жизнь хорошая, а моя мне тоже по нраву. Однако ж она не слушала…

Он замолчал, неловко поднялся, опираясь на стул, заковылял к окну, подволакивая искалеченную ногу.

— Она пригрозила, что раскроет отцу настоятелю истинное мое имя. И я пошел к нему сам. Я рассказал как есть… это не исповедь, исповедовался я не раз, только облегчения должного не получал. Верно, раскаяние мое не столь уж глубоко, как мне думается, ежели Господь в милости своей не простил грешника. Настоятель выслушал. Он сказал, что я не первый и не последний, у кого душа смятенна, а руки в крови измараны. И лишь от меня будет зависеть мой дальнейший путь и сама судьба. А еще велел мне отправляться с сестрой… Таково мое послушание.

Димитрий тоже встал.

Он принюхался. Так и есть, сладковатый аромат болотной травы исходил от святого отца. Этот запах пропитал и рясу, и тряпье, и всю фигуру…

— Балуетесь?

— Что? А… это… да… не сам я. Ко мне приходят люди. Порой я могу им помочь, но чаще лишь облегчить страдания… сам… было время, когда потреблял, ибо приносила эта трава немалое облегчение. Но наставник мой, прознавши, крепко осерчал, — улыбка у него вышла кривой донельзя. — Ох и отходил же он меня клюкой, а после что-то этакое сделал, что действовать она перестала. Что? Не спрашивайте… он тоже происходил из рода древнего и с чужой кровью работать умел. Как умерла моя племянница?

— Вам разве не доложили?

Святозар стоял, опираясь на спинку кресла, в котором не так давно сидела его сестра.

— Лишь то, что она погибла…

— Что вы о ней скажете?

— В последнее время она переменилась… в последние полгода, пожалуй. До того она часто гостила, но… понимаете, она была молода и красива, а я уродлив. Я видом своим заставлял думать о вещах неприятных.

— Она вас избегала?

Святозар наклонил голову, что можно было счесть согласием.

— Она посещала службы, исповедовалась, но… у меня складывалось ощущение, что делает она это лишь потому, что принято. И чтобы не расстраивать мою сестру. Они были по-настоящему близки.

Вот только близость эта была отнюдь не бескорыстна.

— Не судите ее строго… для нее все это по-прежнему важно…

Настолько важно, что Кульжицкая не отступится от своего желания заиметь новую внучку. Впрочем, это уже дело исключительно внутреннее, пускай сами разбираются.

— Что до Гдыни, то я заметил, что в ней появился гнев. — Святозар потер лицо. — Поймите, я могу ошибаться, но… она злилась именно на меня. Несколько раз обмолвилась, что я ныне жалок, а однажды в лицо выкрикнула, что мне лучше было бы умереть, нежели влачить подобное существование. Что видом своим я позорю древний род.

— Она знала?

— В том и дело, что нет. Для нее я был всего-навсего священником, которого ее бабушка пригрела в доме. Про меня ходят тут самые разные слухи, но все они далеки от правды…

То есть был кто-то еще, кто раскрыл девице глаза и вложил в прехорошенькую головку правильные мысли.

— Я полагаю, это тот же человек, который написал сестре письмо…

— Какое письмо?

— То, в котором рассказывалось, где меня найти. — Святозар поморщился, впрочем, гримаса вышла на редкость уродливой, ибо часть лица осталась неподвижна, а часть будто судорогой свело. — Я много думал, кто это мог быть, но…

— Не придумали?

— Нет… и в связи с этим я осмелюсь повторить вопрос. Как она умерла?

— Ее задушили.

Святозар прикрыл глаза. Он стоял, раздумывая над чем-то, а Димитрий не спешил прерывать молчание, тоже раздумывая над тем, как быть с этим…

Доложить придется, но…

Процесс над священником?

Чудовищные обвинения, на которые, мыслилось, у него найдется чем ответить? Как он сказал? Обе стороны… и если подумать, если приглядеться пристальней… не стоит, и вправду, как знать, что увидишь.

— Позволено ли мне будет взглянуть на тело?

— На тела.

— Сколько? — Он не выглядел удивленным, этот человек, который легко — и как виделось, с немалой радостью — готов был принять новую свою судьбу.

— Две.

— Задушены?

— Да.

— Невинны?

— Да.

— Тогда, если возможно, я бы хотел взглянуть на обеих. И, предваряя ваш вопрос, я не уверен… я пока не уверен…

Госпожа Кульжицкая велела заложить экипаж. Она больше не показалась, отправив вместо себя озлобленную тень, по недомыслию притворявшуюся человеком. Агнешка морщилась, кривилась и, казалось, с трудом сдерживала кипящие страсти. А Димитрию припомнилось, что существа, подобные ей — все ж человеком в полной мере она уже не являлась, — частенько сходили с ума.

— Будьте вы прокляты! — Она все же плюнула в спину и отскочила, повернулась, и ворох юбок поднялся, обнажив толстые распухшие ноги.

— Простите ее. — Святозар залезал в экипаж боком, морщась, но не жалуясь. — Ее гневу не найти выхода…

А может, она?