К чужому берегу. Предчувствие. - Роксана Михайловна Гедеон

кинулись врассыпную, генерал схватил одну из них, крича во все горло: «Пленница! Еще одна пленница для моей команды!»

«Пленница»… Я стояла, чувствуя, как начинают гореть мои щеки. Ухо ужасно болело, будто он его действительно надорвал, но куда хуже было то, что я понимала: за мной в Мальмезоне наблюдают, ни одна встреча здесь не остается незамеченной, и власть первого консула — это не та власть, которая дарует подданным свободу общаться с тем, с кем заблагорассудится. Похоже, мне не так просто будет выпросить для Клавьера паспорт! По крайней мере, непросто без больших жертв…

Жозефина в окружении своих прислужниц стояла на террасе и явно была свидетельницей этой сцены.

Чуть позже, когда стемнело, в Мальмезон приехал Талейран. Я узнала его экипаж с лакированным верхом и обрадовалась: его приезд в общем-то означал, что вечер в салоне не затянется допоздна. Как правило, стоило министру появиться, первый консул бросал все светские развлечения и запирался с Морисом в библиотеке. Они обсуждали государственные дела до трех часов ночи. Но нынче что-то пошло не так: Бонапарт увлекся бильярдом и не спешил к документам, Талейран углубился в свою любимую реверси[56]. Я вздохнула, ибо не видела хорошего предлога удалиться, и присоединилась к женщинам, которые разучивали «Корнелию» Расина для будущего театрального представления в Мальмезоне. Талейран из другого угла гостиной едва заметно кивнул мне. Удастся ли мне переговорить с ним сегодня?…

Ближе к десяти часам утра лакеи по знаку Жозефины подали чай, а к нему — мороженое, крошечные пирожные с малиной на кремовом верхе, засахаренные дольки ананаса, блюдца с оливками. Гости потянулись к закускам. Бонапарт оставил бильярдный кий и присоединился к позднему ужину; маленькие столы были накрыты на четверых, и я и сама не поняла, как так вышло, что моим визави оказался именно он.

Места по обе руки от меня заняли Лора Жюно и Жюли Мармон, но первый консул не обращал на них ни малейшего внимания — его глаза смотрели только на меня, почти не моргая, и в них горела такая смесь вожделения, властности и самодовольства, что у меня мурашки пробегали по спине.

Может, виной тому был его любимый шамбертен, в котором Бонапарт сегодня себе вовсе не отказывал, но генерал нынче не считал нужным скрывать свой особый интерес к моей персоне даже в многолюдном салоне, под перекрестным огнем множества взглядов. Я кожей чувствовала, как он поглядывал на меня, еще раньше, все время, когда играл в бильярд, — по сути, наблюдал за каждым моим шагом, и в этом властном внимании будто заключался какой-то непонятный мне гипноз.

Я не могла расслабиться, внутренне контролировала себя — осанку, движения, жесты, и ловила себя на мысли, что понимаю, почему Жозефина так трепещет перед супругом. Теперь, когда он оказался близко, я со страхом ожидала, что он допустит какую-нибудь грубую выходку — скажем, схватит меня за руку или ущипнет за нос, как это у него водится, и мне придется так же резко одернуть его, чтоб не оказаться опозоренной. Быть смиренным объектом его фамильярности я не собиралась… Может, я и в самом деле кузина Бонапартов, но это родство я не ценю выше титула герцогини дю Шатлэ!

И все же… Было еще что-то, кроме страха и оскорбленной гордости. Этот мужчина вовсе не нравился мне, я не находила его ни красивым, ни статным. Но он как-то влиял на меня. В его присутствии я словно теряла себя. Он был явно сильнее. Он мог бы, наверное, принудить меня к чему угодно, если б я оказалась полностью в его власти… В который раз не выдержав его взгляда, я пригубила шампанское и опустила глаза, делая вид, что разглядываю искристую жидкость у себя в бокале. Потом взяла одну оливку… другую… Электрический ток, пробегающий от него ко мне, кажется, становился заметным даже для моих соседок. По крайней мере, смотрели они на нас слегка обескураженно.

«Господи, что же он так вперился в меня взглядом и при этом молчит? Это ведь уже наверняка выглядит неприлично?»

— Вы едите оливки, Лулу? — вдруг отрывисто спросил генерал, обращаясь к жене Жюно.

Лора Жюно, знакомая ему с детства, покачала головой. Вид у нее был то ли изумленный, то ли испуганный.

— Нет, я не ем оливки, генерал.

— И хорошо делаете! — торжествующе воскликнул он.

На миг наступила тишина. Мне показалось, что даже в салоне притихли, пытаясь расслышать, что за беседа происходит у нас за столом.

— Повторяю, вы хорошо делаете, что не подражаете мадам де Ла Тремуйль.

Никто не мог понять, к чему Бонапарт клонит. Я тоже терялась в догадках, допуская даже, что он брякнет сейчас какую-нибудь дерзость, на которые был такой мастак. У меня слегка пересохло во рту.

— Не стоит подражать мадам де Ла Тремуйль, потому что она абсолютно неподражаема!

Мне захотелось с шумом выдохнуть воздух, я едва сдержалась. Громкая фраза разлетелась по гостиной; я была уверена, что завтра об этом невиданном комплименте будут судачить в Париже. Но что все это значило? Допустим, он увлекся мной, я этого уже не могла не видеть… однако зачем демонстрировать это всем вокруг?!

Он не дал мне времени поразмышлять по этому поводу. Резко, по-военному поднявшись, генерал с шумом отодвинул стул и снова обратился ко мне:

— Вашу руку, мадам. Надеюсь, вы не откажете мне в бильярдной партии.

Его глаза пылали животным магнетизмом. Если б он мог, он, кажется, набросился бы на меня прямо сейчас, разорвал бы шелк платья, съел бы живьем — я все это очень ясно ощущала женским чутьем. Но, черт возьми, это не рождало в д ни капли женского триумфа, вообще никакого сладкого чувства, — только страх и тревогу. Это был страшный человек, странный, опасный, человек какой-то сверхъестественной силы, рядом с которым можно погибнуть, и я как никогда понимала это сейчас.

Когда он вел меня в бильярдную, его прохладная белая рука едва заметно скользнула по моей талии, и я ясно услышала страстный яростный шепот:

— Я никогда не видел женщины красивее вас. Никогда!..

Час спустя я вышла на террасу, чувствуя себя униженной и сломленной. Это, впрочем, было обычное ощущение для меня во время пребывания в Мальмезоне. Версальский двор, где все, как говорили, было построено на лести и каждый придворный стремился добиться благосклонности королевской четы, и близко нельзя было сравнить с тем царством приспособленчества, которое складывалось вокруг Мальмезона и Тюильри. Здесь возрождались худшие образцы придворной жизни — скажем, времен раннего Людовика XIV, когда