Обретенный май - Мария Ветрова

— Пойдем, мама, я ж тебе говорил…

Владимир увлек генеральшу в глубь комнаты, одновременно прикрыв дверь, а Эля, упав обратно в кресло, внезапно расплакалась, почти навзрыд, горько, словно маленькая девочка, повергнув Калинкину в растерянность. Потоптавшись на месте, Аня беспомощно посмотрела на Павла, тоже не знавшего, что говорить и что делать, и нерешительно тронула разрыдавшуюся женщину за плечо.

— Возьмите себя в руки, — пробормотала она, всегда терявшаяся, когда требовалось кого-то утешать.

— Да… Конечно… — Эля всхлипнула и подняла на Калинкину мокрое от слез лицо. — Извините меня… Мне так всех жалко, так жалко!.. И мать, и Машу, и мужчин, и… И девочек, моих девочек… Как им все это пояснить? Не представляю… Одно то, что я больше не работаю. Как?..

— А вы больше не работаете? — Калинкина произнесла это уже увереннее, почувствовав под ногами привычную почву.

— Володя на днях увез мое заявление об увольнении шефу… В общем-то в любом случае кто-то должен теперь вести хозяйство, быть рядом с Ниной Владимировной… Я не знаю, решать, конечно, ей, кто именно… Но пока, здесь, кроме меня, некому. Мне следовало сделать это гораздо раньше, — просто ответила ей Эльвира Сергеевна. — Во всяком случае до того, как Сонечка с Катей выросли… Как сказал мой муж, лучше поздно, чем никогда.

Характерный шум, свидетельствующий о прибытии экспертной группы, заставил всех повернуться к выходу из холла.

Первым, тяжело ступая и сердито бормоча что-то себе под нос, появился Иосиф Викторович: похоже, его опять вынули из постели.

— Ну? — поинтересовался он вместо приветствия, недовольно оглядев холл. — Может, проще перейти на службу в областное отделение или и вовсе на Варшавку?! Хотелось бы знать, почему сюда вызывают нас, а не тех, кому положено вести здешние дела… У нас что — вся областная прокуратура в отпуске?! Вы как хотите, Анна Алексеевна, а я завтра же буду подавать рапорт… Ладно, ведите меня к очередному здешнему трупу…

Заметив, как содрогнулась Эля, Калинкина дождалась, когда эксперты пересекли холл, вновь коснулась ее плеча. На этот раз голос Ани звучал куда искреннее:

— Не обращайте внимания, он просто старый ворчун, а на самом деле прекрасный старикан и специалист высококлассный… Извините его.

И, не глядя больше на Эльвиру, Калинкина устремилась следом за Ребровым, уже достигшим кухонного коридорчика. На душе у Анны Алексеевны было удивительно муторно, хотя на самом деле она должна бы радоваться, ведь как ни крути, как ни верти, а от очередного «висяка» они избавились!.. Жаль, что не полностью самостоятельно, но впереди еще полно рутинной работы, связанной с восстановлением по крупицам всей картины этих преступлений, поскольку в деле не должно остаться ни единого белого пятнышка.

Конечно, в целом все и ей, и Реброву было ясно, тем более что на молотке, которым убили сестру Любомира, удалось найти отпечатки пальцев преступника, и теперь дело только за экспертизой, которая, как обычно, будет тянуть и тянуть, и Реброву наверняка придется, дабы ускорить процесс, наведаться к нужному человеку с бутылкой… В наше время дело это обычное, поскольку очередь и впрямь имеет место, а на экспертизу холодного оружия едва ли не больше, чем на огнестрельное…

Но все это — и впрямь рутина, ерунда, мелочи… Так почему же все-таки так тошно на душе?

Уже с порога Аня оглянулась на сжавшуюся в кресле Элину фигурку, неподвижную, словно окаменевшую. И только тут поняла, в чем дело.

Оказывается, ей тоже было страшно жаль их всех — этих самых презираемых ею «аристократов», чуть ли не впервые в жизни по-настоящему жаль людей, которые находились, да и сейчас все еще находятся под ее, капитана Калинкиной, следствием… И эту стойкую старуху генеральшу, на самом деле наверняка насквозь больную и слабую, и потерпевшую полное фиаско со своей вожделенной карьерой Эльвиру, намылившуюся в домохозяйки (одна мысль о подобной участи вызывала у Калинкиной ужас!), и дураков-сыновей генеральши, которые в отличие от женщин не умели справляться с ситуацией, а то, что они дураки, Аня тоже не сомневалась. И даже эту потрепанную жизнью вульгарную штучку, окрутившую младшего из них, пожертвовавшую для этого даже собственным ребенком, ей вдруг тоже сделалось жаль… Не хотела бы она очутиться на месте этой Маши!..

— Ань, ты чего тут стоишь? Пошли! — это был вернувшийся за действительно застывшей в коридорчике Калинкиной Ребров.

— Иду… — сказала она. И неожиданно для себя добавила: — Вот бедолаги… Надо же такому случиться!..

Ребров удивленно посмотрел на Калинкину и вдруг улыбнулся:

— Рад, что ты им сочувствуешь… Теперь понимаешь, как мы с тобой хорошо живем по сравнению с теми же Паниными?.. Так что кончай киснуть, Анюта, черт с ним, с твоим Серегой, и это, как сказал царь Соломон, тоже пройдет…

— До чего ж ты умный, Ребров, — усмехнулась Калинкина. — Про царя Соломона — и то откуда-то знаешь… Во менты пошли!..

В последний раз они покидали особняк Паниных, как и в первый, ранним утром, на рассвете. Небо было уже совсем светлым, прозрачным, и только на востоке светились плавленым золотом и еще удивительно красивым зеленоватым оттенком два вытянутых вдоль горизонта облачка. Вот-вот должно было встать солнце.

Аня немного замешкалась и пропустила вперед всю следственную группу, загружавшуюся в машины, втянула воздух и вдруг увидела, что распустилась сирень, которой здесь, на Беличьей Горе, было целое море — и фиолетовой, и белой, и темно-синей.

— Паша, — окликнула она опередившего ее Реброва, — ты только посмотри!

Он вернулся и, проследив за ее взглядом, улыбнулся:

— Да, я сразу, как мы вышли, заметил…

— Как это так — за одну ночь? — Ане ужасно не хотелось забираться в душное нутро «канарейки».

— Разве ты не знала, что цветы всегда распускаются ночью? Такой закон природы… Анька, пошли, спать хочется — смертельно… Ну хочешь, я тебе веточку сломаю? Будешь сидеть и нюхать!

— Не вздумай! Такую красоту портить. А откуда ты знаешь, что цветы распускаются по ночам?

— Сама сказала, что я умный, — усмехнулся Ребров. И, воровато оглянувшись, все-таки сломал веточку сирени и сунул ее Ане в руки.

Постояв немного на крыльце, он нерешительно спустился вниз и, немного подумав, медленно побрел по боковой тропинке в глубь сада. Вот уже вторую неделю ему казалось, что все вокруг никакая не правда, а какой-то длинный-предлинный сон. Взять, например, маму: она всегда была самой красивой мамой на свете, а еще — самой веселой. И все ему завидовали… Теперь же, когда его по маминой просьбе — так сказала новая бабушка, абсолютно не похожая на прежнюю — привезли в этот огромный дом с огромным садом, маму он нашел очень грустной, совсем не похожей на себя. Раньше они так здорово играли с ней и с Ленкой в мяч, бегали наперегонки, боролись — кто кого — и потом вместе кормили морскую свинку Розу и белую крысу Катьку из живого уголка… А теперь что?