Все, кого мы убили. Книга 1 - Олег Алифанов

Меня насторожили тон и существо письма – за свойственной Андрею манерностью легкомыслия в нём звучала обида чем-то оскорблённого человека, того, кто ставит свои качества и способности гораздо выше поставленной перед ним задачи. Одновременно я не мог не чувствовать, что он чего-то недоговаривает. Но какова причина недомолвок? Боязнь чужих глаз, могущих прочесть послание или жадность добраться до некоей истины первым? Загадка сия требовала спокойного размышления, и не одного письма с вопросами, но в тот миг владело мною только одно быстротечное чувство.

Как к милости особенной и трогательной, кою нельзя смешивать ни с чем посторонним, вернулся я к письму княжны, уже когда окончательно отложил все прочие. Признаться, довольно скучное в содержании, оживлённое лишь описанием привольной жизни в Навплионе на площади Трёх Адмиралов, где обитал президент граф Каподистрия, оно послужило мне утешением лишь по авторству своему. Из письма следовало, что дамы получили мои послания и выражали озабоченность по поводу приключений (коих я не описал и половины, да и то – весьма иронически). Со своей стороны они чувствовали себя в полной безопасности среди друзей русских и греческих, за что я искренно возрадовался. Второй не столь благостной вестью стало сомнение княгини Натальи Александровны, направиться ли в Святую Землю после зимнего путешествия по Италии. Я сравнил числа. Боже, в эти минуты, вероятно, каблучки Анны стучали по площади Святого Марка. Уже готовился я вернуться к другой, живой её записке, как вдруг на перевёрнутом листе мечтательный взгляд мой упал на постскриптум.

В нём она сообщала, что узнала из письма отца. Злополучная дамба разрушилась не вследствие лишь дождя. Часть бревенчатых свай водослива, служивших основой его, оказалась предварительно подпилена с умыслом и умением таким образом, чтобы поддаться напору при подъёме вод в сильный дождь. Это показало следствие, учинённое самим князем, но кому могло понадобиться затопить раскопки – так и осталось тайной. Ни у кого из известных князю людей не имелось достаточного мотива для совершения такого злодеяния, лишь по счастливой случайности обошедшегося без жертв.

Почему она упомянула об этом, хоть и в приписке? Могло ли служить это нам одним понятным и завуалированным от других намёком на обстоятельства, без которых наше знакомство не имело бы должного продолжения? Случайно ли упомянула она об отсутствии пострадавших, в коих равно могли оказаться и её отец и я? Мне хотелось склонялся именно к такому объяснению, ведь когда Анна писала постскриптум, второго письма ещё не существовало. Возможно, в тот последний момент, перед тем как приложить печать, она изыскала единственный способ как-то напомнить мне о проскочившей между нами искре первой приязни.

Или нет? Вспышки других искр почудились мне, уже когда я складывал листы. Строчки оказались припудрены тем самым песком, который когда-то подарил ей я, и который не мог спутать ни с каким другим.

Но радость сменилась и вздохами. Увы. Для меня это послание значило и нечто иное. Почти растворившийся в забвении призрак ужасных болот снова начал облекаться во мне плотью своих проклятий.

Я принял решение ожидать в Бейруте самого прибытия княжны, а до того счастливого дня заняться установлением полезных знакомств и изыскательской работой.

Весь оставшийся день посвятил я приятному сочинительству, заботясь о том, чтобы княжна Анна, вслух читая моё послание, не оказалась скомпрометирована ни малейшим намёком. Долго размышлял я, кому адресовать его: только княжне – неучтиво, княгине – фамильярно, и решил указать адресатами обеих. Вечером же ко мне снова пожаловал консул, и на сей раз мы вместе с его семьёй отправились с визитом к французскому посланнику.

Вежливые эскапады, коих я не поклонник, довольно скоро, к счастью, перешли в доверительную беседу. Другой гость французского консула, полковник Беранже, обходительный человек лет сорока, оказался большим ценителем истории, прекрасно разбиравшимся во многих коллизиях Передней Азии, и мы скоро нашли с ним общий язык на почве арабских памятников словесности. После третьей перемены блюд и возлияния бордосским, я подступил к нему с откровенными вопросами о состоянии восточной науки после экспедиции Наполеона. Он давал обстоятельные характеристики весьма охотно, превознося Шампольона и Сильвестра де Саси, и умаляя Гаммер-Пургшталля, что меня не удивило; но когда в свой черёд похвалил я Карно, как знатока арамейских языков, мне показалось, что француз гораздо дольше необходимого удерживал бокал свой у губ, так что вся без остатка рубиновая жидкость медленно перекочевала в его дородное, обтянутое идеально скроенным сюртуком существо.

– Лазар, кажется, увлекался математикой, его сын Сади что-то писал о тепловых машинах, – медленно, словно ленясь, произнося это, Беранже пристально глядел мне в глаза, и сквозь поволоку равнодушия в зрачках его пробивался огонь жгучего интереса.

Я даже не успел открыть рта.

– Карно? Который? Позвольте… Жан-Луи Карно? – увидев мой утвердительный кивок, призванный загладить никчёмное здесь моё щегольство чужими знакомствами, удивлённо вопросил консул со своего места, отвлёкшись от беседы с Шассо. – Разве он ещё…

Беранже фальшиво изобразил побеждённую забывчивость.

– Откуда вы… впрочем, неважно. Вы опоздали, мсье Рытин, он покинул этот мир.

– Отбыл на родину? – я изобразил вслед ему такое же непонимание.

– В тот мир, откуда приходим мы все, и куда в положенное время вернёмся. Несравненно лучше Сирии, я надеюсь. Как Франции эпитет «прекрасная», а Руси «святая», миру тому подобает лишь дефиниция «горний», – за витиеватостью он не мог скрыть нервного движения, о чём сообщило столкновение графина с бокалом.

– В таком случае, на сколько же я опоздал? – я не подал виду, что не верю его словам.

– Лет на десять, полагаю, – они переглянулись с консулом, и тот поджал губы, что, вероятно, означало неуверенную поддержку. – Чем не хватает вам Шампольона? Он жив.

– Он жив в Париже, а я здесь.

– Обещаю найти вам тут собеседника, который заменит бедного Карно, – консул подошёл к нам ближе.

– Я и сам немного сведущ в древнееврейском наречии, – Беранже разлил ещё вина, и я заметил дрожание его руки.

– Довольно странно, что господин Муравьев… – я осёкся.

Уже не раз в этом путешествии, ещё со встречи Бларамберга убеждался я, что не всегда уместно выказывать свою осведомлённость. Это как меньшее из зол, настраивает людей против. Не впервые пожалел я, что пренебрёг советом Прозоровского. Но как выведать необходимые сведения, показывая себя совсем невежей?

– Что – Муравьев? – Беранже, не дождавшись продолжения, вынужденно переспросил.

– Оставим. Я, сдаётся мне, путаю. Действительно, мне рекомендовали его как знатока древних языков, но человек, знавший его, встречался с господином Карно изрядное тому время.

Интерес, проявленный полковником, совсем сбил меня с толку.

– Где же он с ним виделся?

– Кажется… в Александрии, – солгал я, пытаясь сообразить, как мне выпутаться из неприятного разговора, небрежно затеянного мной самим и который становился всё более непонятен. – Впрочем, не могу утверждать положительно.