Арина Родионовна - Михаил Филин

Можно утверждать сколько угодно, будто как ни веди Русского человека, он всё будет Русский. Это утверждение безо всяких оснований является пустым звуком в воздухе. Человек со своим духовным содержанием не выскакивает из земли как гриб после дождя. Он образуется натиском последовательных впечатлений, и, чтобы вырасти Русским, нужны последовательные, от колыбели, впечатления русских веяний, русских характеров, русского уклада, нужна русская обстановка — внешняя и нравственная. И те, кто ничего такого не имеют, — вырастают интернациональными, бездомными отщепенцами.

Отэтой-то беды и ограждали во весь XIX век русских детей дядьки и няни.

Русская литература отметила эти старозаветные типы и выставила няню Татьяны (в «Евгении Онегине»), няню Лизы (в «Дворянском гнезде») и Наталью Савишну (в «Детстве и отрочестве» графа Л. Толстого).

Ill

He старая ли няня, с крестом и святою водой охранявшая детство девочки, вырастила в Татьяне, и по-русски-то плохо говорившей, ту нравственную крепость, которая делает её одною из лучших представительниц русских женщин? Только раз, в критический момент письма к Евгению, выводит Пушкин эту няню… Но всмотритесь в сосредоточенную красоту, в кроткую умилённость, которою дышат строки поставленной в эпиграфе строфы «Онегина»: какая обаятельная сила заботы и сочувствия!.. В этой одной строфе вполне отражено целое громадное явление русской жизни.

И если так покоряет эта картина, то потому, что не впервые автор «Онегина» с сердцем, бьющимся благодарностью, рисовал облик русской няни. Не привёл ли он сюда, к постели Тани, старушку, очень сродную с другою, знакомой ему, дряхлой подружкой юности? А тот мягкий, тихий, вызывающий слёзы свет, которым озарён этот образ няни, — тот же свет, которым сияет летописец Пимен: что-то слишком родное, кровно милое…

Ещё только раз упоминает Пушкин о няне, в ещё более важную минуту, в момент апофеоза Татьяны, где Татьяна выступает во всём своём нравственном величии, в её последнем ответе Онегину, когда она вспоминает и

Няни уже нет. Тихо исполнив своё великое дело, которое состояло в том, что «она сберегла огонь лампады», сохранила в человеке живую душу, смиренная старушка легла на кладбище среди таких же, как она, правдивых, веровавших, простых людей.

Но дело её налицо — высокая правда Татьяны, и бессознательным, быть может, но изумительным наитием вдохновение Пушкина вызывает тень старушки, сострадавшей любви своей Тани, в минуту нравственной победы Татьяны над этою любовью.

Если б и Евгений вырос не на руках француза, да ещё «убогого» и мыслями, и чувствами, и знаниями, и духом, а на руках преданного и имевшего свои взгляды на жизнь дядьки, вроде гринёвского Савельича, — кто знает, с его прекрасными свойствами и богатыми задатками (настаиваем на этом), не утраченными им бесследно и при таком вопиющем воспитании, не вышло ли бы из него что-нибудь не уступающее, быть может, Татьяне?..

Но ведь тогда бы не было и романа «Евгений Онегин» и Татьяна была бы счастливейшею из женщин!

IV

Няня Агафья и воспитанная ею Лиза Калитина («Дворянское гнездо») принадлежат к числу тех явлений, к которым нельзя подходить иначе как с непокрытою головой.

Призвание русской няни — сохранять в детях культурного класса русский тип — с особою ясностью выражается в Агафье.

Действительно, Лизе не только сочувственно должна протянуть руку разделённая от неё тремя столетиями боярыня Морозова (из «Князя Серебряного»), но и склониться пред нею, как пред высшею. И это полное согласие со столь исторически дальним высоким воплощением Древней Руси основывается на том, что они обе — и Агафья, и Лиза — всецело выращены не изменяющеюся в веках, непреходящею в созданиях своего духа Церковью.

Если Татьяна представляется апофеозой русской мирской женщины, то образ Лизы стоит на пороге между жизнию такой хорошей женщины мира и житием святой.

В лице Лизы Тургенев довёл развитие литературного типа русской женщины до того предела, где прекращается отражение жизни человеческим искусством и начинается Божественная тайна.

Последняя глава «Дворянского гнезда», где над полным молодости, уверенности в себе, земных надежд бытом калитинского дома, в котором когда-то развивалась другая, сокровенная жизнь, с иными, глубочайшими, чувствами, — теперь носится светлою тенью образ заживо ушедшей от мира к Богу Лизы — эта глава будет единственною в истории литературы.

Красотой же этого образа мы обязаны русской няне.

Вспомните тайные заутрени, тихие рассказы о мучениках и цветах, выраставших из их крови («Желтофиоли? — спрашивала девочка»), и будем надеяться, что не совсем всё это от нас ушло.

V

Наталья Савишна, няня maman из «Детства и отрочества», сродна тем двум старушкам, о которых сейчас говорилось. Та же бескорыстная, свободная привязанность в крепостной женщине, но весь её образ граф Толстой обвеял ещё большею теплотой.

Наталья Савишна стоит по характеру своему между няней Татьяны и няней Лизы. Она как-то кажется крепче духом Таниной няни, но не имеет в себе строгого аскетизма Агафьи. Кроме того, по размерам таланта Толстого, Наталья Савишна ярче, виднее нам, и из двух глав, где она описана (глава XIII — «Наталья Савишна» и глава XXVIII — «Последние грустные воспоминания»), выступает пред нами вся, с малейшими оттенками своих чувств.

Если по обаятельности своей maman «Детства и отрочества», по силе любви, по какой-то грустной нежности должна быть названа первым, лучшим типом матери в нашей литературе, превосходя даже созданные тем же Толстым трогательные образы княгини Долли («Анна Каренина») и графини Марьи Ростовой (Болконской) «Войны и мира», то и Наталье Савишне принадлежит первенство между нянями, изображёнными русскою литературой.

«С тех пор, как я себя помню, помню я и Наталью Савишну, её любовь и ласки; но теперь только умею ценить их, — тогда же мне и в голову не приходило, какое редкое, чудесное создание была эта старушка. Она не только никогда не говорила, но и не думала, кажется, о себе: вся жизнь её была любовь и самопожертвование. Я так привык к её бескорыстной, нежной любви к нам, что и не воображал, чтобы это могло быть иначе, нисколько не был благодарен ей и никогда не задавал себе вопросов, а что, счастлива ли она? довольна ли?

Бывало, прибежишь от урока в её комнату, усядешься и начинаешь мечтать вслух, нисколько не стесняясь её присутствием. Всегда она бывала чем-нибудь занята: или вязала чулок, или записывала бельё, и, слушая всякий вздор, который я говорил, как „Когда я буду генералом, я женюсь на чудесной красавице, куплю себе рыжую лошадь, построю стеклянный дом и выпишу родных Карла Иваныча из Саксонии“ и т. д., она приговаривала: „Да, мой батюшка, да“».