Надсада - Николай Зарубин

Это время года Степан любил ровно настолько, насколько не любил глубокую осень с ее нескончаемыми дождями, непролазной слякотью и собачьим холодом. А сейчас было время, обещающее буйство разнотравья, ягодный и грибной рай, птичий гвалт, а впоследствии и удачный ореховый промысел.

К обеду добрался до места. Пять трелевочных тракторов оставлены были заготовителями в беспорядке, и создавалось впечатление, будто сгрудились они здесь в эдаком беспорядке, не имея возможности разойтись.

Степан вынул из ямки пустые бутылки, принес спрятанное накануне ведро с соляркой, достал из вещмешка воронку, кусок тряпицы.

Еще полчала ушло на то, чтобы наполнить бутылки соляркой, заткнуть, после чего, отойдя к краю площадки, выложил их рядышком. Сел прямо на землю. Задумался, вороша в памяти прошлые, уже совсем давние, картины того боя, когда кидался на вражеские танки. Первыми в памяти встали лица погибших однополчан, выплывающие будто бы из тумана перед его ничего не видящими глазами, устремленными куда-то в искореженную лесозаготовками глухомань.

Степан не чувствовал, как по небритым щекам его, одна за другой, стали скатываться холодные слезинки, как где-то в грудной части его тела сделалось так тихо, как бывает в доме в полуночный час, когда наработавшиеся за день люди отошли ко сну раньше обычного, потому что назавтра надо подняться засветло, чтобы снова вломиться в нескончаемую работенку, какую ни за что и никогда нельзя переделать.

И сколько так-то просидел Степан Афанасьевич Белов наедине со своими грезами — сказать было нельзя, только приспела минута, и тряхнул головой, огляделся вкруг себя и так скоро поднялся, что если бы кто-нибудь в этот момент его видел, то подумал бы, что перед ним молодец в расцвете лет. Бодро шагнул к ближнему трактору, завел, влез в кабину и тронул рычаги. Машина послушно двинулась с места и встала там, куда поставил ее человек. То же самое проделал и с другими четырьмя, выбрав для каждой такое место, чтобы одна другой не мешали. Моторы не глушил, отчего рев стоял такой, будто и в самом деле вражеские танки пошли в наступление.

Он действительно как бы вернулся в прошлое. Ходил, пригибаясь, будто вокруг свистели пули, припадал к земле, будто могли достать осколки от разрывающихся снарядов, отскакивал в сторону, приседал, осматривался, разжигал в себе ненависть к врагу.

Вернувшись к бутылкам, лег рядом лицом вниз, будто собираясь с силами. Когда поднял голову, то всякий, кто бы его в этот момент увидел, подивился бы происшедшей в человеке перемене: черты лица обострились, глаза смотрели жестко, с ненавистью, рот кривился в злобной усмешке.

— Ну, погодите, гады!.. — выдохнул, как когда-то в том памятном бою, где вступил в неравный бой с вражескими танками.

Зажав между пальцами горлышки пары бутылок, пополз к первой машине и вот приподнялся и бросил одну, другую… Языки пламени расползлись по железным бокам машины, и она вся занялась огнем, а лицо Степана Белова осветила почти звериная радость.

Отполз назад, причем проделал это так скоро и неожиданно, будто ему не семь десятков лет, а не более двадцати.

Машина горела, а он уже прикидывал, как лучше подобраться к другой.

Так, где ползком, а где короткими перебежками, подбирался к очередной машине и кидал, кидал бутылки, пока было что кидать и было чему гореть. Не оставил без внимания и вагончик, который вспыхнул особенно ярко, и только тут почувствовал, что окончательно обессилел. Но не поднялся с земли, не сел на какую-никакую колдобину, чтобы отдышаться, не пошел прочь, а отполз к краю площадки, долго лежал, как бы не решаясь прежде времени себя обнаружить.

Из состояния внутреннего оцепенения вывело возникшее в нем нестерпимое желание испить воды, и сразу же до слуха донеслось ровное журчание ручья, до которого было не более десяти шагов. С трудом поднялся, пошатываясь, добрел до Айсы и долго черпал ладонями холодную водицу, — глотал и глотал, пропихивая в нутро, пока не почувствовал, как от холода начали постукивать зубы.

С тяжело бьющимся сердцем, с тащившимся по земле вещмешком в руке, не оглядываясь, зашагал прочь от некогда заветного сердцу уголка присаянской природы, где многие десятилетия лечил свою душу и откуда тек, казалось, нескончаемый ручеек приработка в его рабочую семью.

И куда шел Степан Афанасьевич, голова его не ведала. Только ноги знали дорогу. Спотыкались ноги, запинались о колдобины и молодую древесную поросль. Проваливались в какие-то впадинки, в водяную жижицу. Дрожали и напрягались, напрягались и тут же ослабевали. И падал Степан Афанасьевич со всего маху на землю, зарываясь лицом в траву, в песок, в жижицу. И лежал он некоторое время, приходя в себя. Очухивался и поднимался снова, чтобы идти дальше. И добрел так-то до ворот родного дома. И мелькнуло на мгновение перед ним испуганное лицо жены, Татьяны Маркеловны. И впал в забытье.

Сколь так-то лежал в забытьи, в бреду, и не помнил. Не знал, что на следующий день приехала дочь Люба из райцентра, которой позвонили из поселкового почтового отделения и сообщили о тяжелом состоянии отца. Чего-то делала с ним, ставила уколы, слушала его сердце, дремала рядышком у постели, обнявшись с матерью, которая также забыла про отдых и сон и которая впервые в их совместной со Степаном жизни по-настоящему испугалась, по-настоящему поняла, что жизнь ее возможна только подле мужа.

А в поселке Ануфриево уже знали о случившемся в тайге, знали и вовсю судили да рядили, высказывая различные предположения. Однако ни у кого и мысли не возникало о том, что к случившемуся может быть причастен ни с того ни с сего вдруг занемогший Степан Белов, которого по-человечески жалели за безотказность, незлобливость и простодырость. И то одна соседка заглядывала, предлагая какой логушок бруснички, то другая тянулась с баночкой меду, то третья подбиралась с какими ватрушками в прикрытой платочком корзинке.

Татьяна встречала всех подряд, принимала гостинцы, кивала головой на участливые слова, провожала до ворот, возвращалась к постели больного.

Дня через два появился Володька. Этот уже провел свое собственное «расследование», найдя на месте преступления оброненный отцом, привезенный еще с фронта, немецкий складной ножичек, с которым Степан не расставался в своих походах в тайгу. Прошел в спаленку, где тот лежал в беспамятстве, наклонился к сестре, спросил:

— Ну и как он?

— Плохо. В райцентр везти нельзя — не довезем, здесь я ему тоже мало чем могу помочь.

— И хр…

Хотел сказать: «хрен с ним», да во время поправился:

— И хорошо.

— Что хорошего-то? — не поняла Люба.

— Я говорю: хорошо, что дома, дома и стены помогают.

— Двое суток не приходит в себя. Ослаб. Бредит.

— Что говорит?

— Да все войну трясет. Про какие-то танки, бутылки. Однополчан поминает. О тайге… Да вот еще, — вспомнила. — Вчера тебя ругал. «Володька-убивец», говорил.

— Это он убийца, — не выдержал младший Белов. — Технику-то он мне сжег. Пять бригад без работы оставил.