Надсада - Николай Зарубин

— «Мечты, мечты, где ваша сладость…» Такое решение вопроса — дело будущего. А как быть сегодня? Что они тебе сказали насчет дядьки?

— Так и сказали: «Договаривайся сам». А как договоришься? Съезжу к нему, попробую потолковать, хотя надежды почти никакой.

— Может, оставить сию затею… до лучших времен, а?.. Я вот про себя думаю: а не выставить ли мне свою кандидатуру в мэры района, выборы ведь на носу. Тогда бы мы развернулись в полную силу. Мэр, он ведь никому не подконтролен. Он — сам закон.

— Ты, паря, как говорит мой дядька, слышал когда-нибудь такую поговорку: кто успел, тот и съел? Так вот: пока мы с тобой тут будем откладывать, найдутся другие шустрые ребята. Но пушной и любой иной таежный промысел — это далеко не самоцель. В тайге кроме пушнины, мяса копытных, ореха, лексырья есть такие ценности, которые при умелом подходе могут стать основой для миллиардного состояния. Что до мэрства, то идея сама по себе отличная. Вся чиновная братия будет в одном кулаке, и тогда можно развернуть дело до такого размаха, какой и Никите Демидову не снился. В общем, идею твою я одобряю, и если ты об этом серьезно, то думать надо уже сейчас, нарабатывая свой электорат.

Усмехнулся, наслаждаясь замешательством приятеля, который по своей привычке заерзал на стуле.

— Такче, милый друг, будем работать? — передразнил приятеля Белов.

— «Милый друг, наконец-то мы вместе…» — замурлыкал Курицин. — Масштабы, говоришь, треба?

— Треба, Витя. Треба. Мы здесь как рыба в воде. Это выгодное для нас положение надо использовать с максимальной пользой, но главное — не дремать.

— Знаешь, Степаныч, я вот все думаю о том, что неправильную линию мы с тобой проводим относительно местного населения. И я в советское время жадничал, старался не дать людям лишнюю копейку. А что получил сегодня? Ненависть людскую или в лучшем случае — неприязнь? Ну ладно бы собственные из кармана выкладывал денежки — государственные жалел.

— К чему ты об этом? — глянул на Курицина Белов.

— А к тому я, Степаныч, что, начиная разворачивать собственное большое дело, предприниматель должен чувствовать себя в полной безопасности. На мысль такую меня навел случай с тракторами, а то, что их сжег твой отец, — для меня просто непостижимо. Это звоночек оч-чень серьезный. Прислушаться к нему надо бы. А в общем-то решай как знаешь. Ты — местный, я — пришлый. Ты лучше знаешь местный люд, я — хуже. Да и знаю ли? Я ведь и не видел людей, а так, больше по фамилиям: этот — Иванов, тот — Петров. Но чтобы приглядеться, побывать в семьях, попробовать вникнуть в какие-то проблемы людей — это для меня было за семью печатями. Я когда развелся с Любой, то стал больше задумываться, больше смотреть по сторонам. И знаешь, к какому выводу пришел?

Курицин откинулся на стуле, и лицо его как бы слилось со стеной. Он потянулся к чашке с чаем, начал не спеша отхлебывать, не спуская при этом глаз с приятеля.

— К какому же?

— Восьмидесятые годы привели к управлению предприятиями, хозяйствами, организациями и самим государством особый тип руководителей, вроде меня, которые в человеке перестали видеть человека.

— Я сам об этом подумываю, особенно после разговора с отцом, который произошел между нами в самый канун истории с тракторами. Я хоть и ушел, хлопнув дверью, но призадумался основательно. Может, и в самом деле несколько поослабить вожжи: подвезти ветеранам дровишек, заложить строительство двух-трех домов, посмотреть, что творится в детском саду, в школе, чем-то помочь? Кстати, и перед выборами это то, что надо, дабы привлечь кого-то на свою сторону. А людям сказать, мол, выполняю наказ покойного отца — в память о нем и за его любовь к поселку Ануфриево. В общем, кампанию развернуть по всем правилам, как это делают в западных странах.

— Это дело, — поддержал Владимира Курицин. — Я всегда удивлялся твоему умению даже в патовых ситуациях извлекать для себя пользу. Расходы невелики, а дыму может быть много, чтобы пустить его в глаза поселковым. И не только поселковым: прессу подключить, общественное мнение. Фронтовики, знаешь, профсоюз свой задумали создать, так и тут сказать, мол, правильную линию избрали уважаемые ветераны, и я, как сын фронтовика, не могу к вам не прислушаться. А лучше этой агитации не бывает. Фронтовики хвосты распустят, начнут тебя хвалить. А ты им, мол, это все мы задумали вместе с Виктором Николаевичем Курициным, вместе и осуществляем.

И то ли водка помогла спустить с привязи языки приятелей, то ли смерть близкого человека заставила призадуматься, только Белов с Курициным проговорили всю ночь, к общему удовлетворению обратив внимание на то, что и думали они примерно одинаково, и смотрели в одну сторону, и у обоих впереди была целая жизнь, в которой суждено им было сойтись накрепко или уж сцепиться в смертельной хватке, и там кто кого: Курицин ли Белова, Белов ли Курицина. Хотя, может быть, и как-то по-иному. Пути Господни, говорят, неисповедимы.

А вот для Степана Афанасьевича в родном доме, где прощался с ним каждый угол, каждая стеклина в окошке, каждая половица, каждый черепок в кути, эта ночь была последней. В доме, с которым и он прощался. В доме, который согревал и его самого, и семью его, и кошку, и телка, когда телилась корова и в первую неделю отгораживали угол в прихожей, дабы обсох телок, тверже встал на слабые ноги да не мешал бы матери своей корове, не тянулся к вымени.

Дом был своим для каждой курицы — в зимнее время переселяли курей из стайки в тепло, в излаженную хозяином клеть, что стояла в кути вместо стола. Дом ведь это еще и звуки, где даже бревна поют свою песню в ветреный день, и ставни дергаются крючками в проушинах, и печная труба гудит с завываниями, и дровишки потрескивают в зеве русской печи, и масло шипит на сковородке, и дверь входная то и дело хлопает, и высокие голоса ребятни звенят, и тишина ночная наполнена посапыванием домашних.

А наутро будто все оцепенело. Медленнее стали передвигаться люди, потишели голоса, реже притворялись двери, поскрипывали калитки, позвякивала посуда. И лицо покойного высветлилось, и как бы расслабилось от долгой неподвижности тело. И ближе к гробу придвинулась собравшаяся вкруг него родня.

То были последние часы перед окончательным расставанием, расставанием навсегда.

И подошла минута, когда сильные мужские руки подняли гроб и понесли. Понесли, не спросись у хозяина этого дома, душа которого отлетела в запределье, а телу было все равно.

Гроб с телом несли на руках до самых выселок. Несли поселковые, поселковых сменяли приехавшие на двух автобусах из райцентра ветераны, ветеранов сменяли военные из части, которая базировалась в соседнем районе и которые прибыли в Ануфриево для дачи салюта в честь Героя Советского Союза Степана Афанасьевича Белова. И если бы сам Белов мог видеть это растянувшееся почти на полкилометра шествие, то подивился бы тому шествию несказанно. Всю свою жизнь он старался быть в тени. Не высовывался и не выпендривался. Не тряс орденами и медалями. Не выпячивал грудь, на которой сверкала звезда героя. Тут же происходило такое, о чем простому человеку, каким почитал себя покойный, могло лишь присниться в сладком детском сне. Хотя… так ли уж был прост Степан Афанасьевич Белов?..