Ноктюрны (сборник) - Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк

пред чем бессильно человеческое слово. Одна музыка блуждающим огоньком ведет в этот таинственный мир, где пугливо прячутся смутные грезы и неясные тени нашего воображения, где дремлют бессознательные ощущения, где кончается все определенное, то, что мы можем назвать определенным словом. Грезы наяву, сон, от которого не хочется проснуться, сладкое забытье… А мелодия разливалась, росла и, казалось, захватывала все кругом – и этот дремавший старческим сном столетний парк, и усеянное мириадами звезд небо, и двигавшуюся живую массу дачной публики.

Да, он сидел, слушал, и ему начинало казаться, что вся эта толпа состоит не из людей, а из отдельных нот. Были очень маленькие ноты, нежные и мелодичные, были энергичные и даже грубые, были безразличные – те живые нули, которые получали свое значение только рядом с другими нотами. У каждой ноты была своя линейка и свое место на этой линейке, хотя и не все знали это место. Некоторые уже кончали свою партию, некоторым недоставало комбинирующего звука, наконец были просто лишние ноты, которые только мешали другим, производя диссонанс. Он долго и внимательно вглядывался в эти живые ноты, и его смутно начинал раздражать этот подавленный гул живой массы, это чужое веселье, беспечность, светившиеся счастьем взгляды, когда сам он был весь в прошлом, и у него в душе замирало певучее рыдание скрипок, глухие жалобы медных труб и подавленное негодование контрабасов. Собственно публика легкомысленно растворялась в настоящем, довольная своим днем, тем, наконец, что она может бессмысленно бродить, заглушая своими шагами чудную мелодию. Ему хотелось встать и уйти, но он продолжал оставаться на своем месте, точно боялся потерять назревавшее в душе такое хорошее, хотя и болезненное ощущение.

Но все-таки нужно уходить. Следующим номером в программе стоит какой-то «блестящий» модный вальс. Он каждый раз перед тем, как уйти с вокзала, обходит весь круг. Это вошло в привычку. И сегодня он воспользовался антрактом, чтобы сделать свою прогулку. Он шел в толпе и с каким-то мучительным чувством вглядывался в мелькавшие лица, точно боялся встретить что-то такое родное, близкое, бесконечно дорогое. Ему даже казалось, что он слышит знакомые, легкие женские шаги, он вздрагивал и не решался оглянуться, вперед переживая неизбежное разочарование, – ведь он каждый раз ошибался, да и каждый его день – одна мучительная ошибка. А глаза продолжали искать в толпе знакомые дорогие черты… Вот знакомый разрез глаз, вот похожий овал лица, вот тонко очерченный носик, – да, дорогой человек разлился в этой толпе и продолжал существовать только как собирательное. Нет и есть, есть и нет. Об этом плакали скрипки, об этом стонали медные трубы, жаловались контрабасы, и бледные северные звезды смотрели так печально. Звезды – мировые слезы…

– Вы куда, Валерий Павлыч?..

Его остановил не голос, а взгляд этих серых глаз, опушенных такими темными ресницами.

– Я сейчас ухожу, Сусанна Григорьевна…

Серые глаза посмотрели на него с тем участием, от которого у него получилось ощущение предательской теплоты. Ведь она была и красива, и молода, и все ею восхищались, а он заметил это только сейчас, вернее – почувствовал. Она отделилась от толпы и сама взяла его за руку.

– Мне тоже пора домой… – тихо проговорила она, опираясь на его руку. – Вы меня проводите. Нам, кажется, но пути…

– Нет, т. е. да…

Она грустно улыбнулась, а потом у нее лицо приняло строгое выражение. В общем и в фигуре, и в постановке головы, и в движениях, и особенно в выражении лица сказывалась именно та милая строгость, которая в ней ему всегда так правилась. Такие женщины умеют необыкновенно хорошо улыбаться. Черный летний костюм гармонировал с общим тоном как нельзя больше, и Валерий Павлыч в шутку называл ее про себя черной женщиной.

– Идем…

Он с удовольствием чувствовал, как она шла рядом с ним, такая молодая, цветущая, полная сил. Когда они шли по деревянному мостику, перекинутому через подернутый плесенью садовый пруд, она тихо проговорила:

– Вы не любите вальсов? Да, я понимаю… А слышите, как запел корнет-а-пистон? Мне кажется, что этот медный голос так идет и к этой зелени, и к застоявшейся ночной мгле, и к тому настроению, которое охватывает в такие ночи.

Он согласился безмолвным движением головы и посмотрел на нее спрашивающими глазами. Она слегка отделилась от него всем корпусом, но не отняла руки. Это невольное движение не ускользнуло от него. Между ними уже устанавливалось то взаимное понимание, которое не нуждается в словах. Да и самые слова говорили другое, потому что явилось уменье читать между строк. Она была такая умненькая, с такой чуткой тонкостью понимания.

II

Они вошли в парк. Широкая вековая аллея тонула в темноте, точно задрапированная мягкими летними тенями.

Раздавалось только легкое шуршанье их шагов.

– Мне не хочется идти домой… – проговорила она с шаловливым нотами в голосе. – Да… Я хочу вас наказать…

– За что?

– А разве это хорошо, когда дама приглашает гулять?..

– Вы правы…

– Есть вещи, которые понимаются сами собой и которые нельзя даже объяснить.

– Например?

Она неожиданно засмеялась, чуть-чуть откинув голову. У других женщин смех имеет какое-то внешнее значение, а она смеялась вся каждой каплей крови.

– Например?.. – повторила она вопрос. – Например, мужчина не должен бросать женщину сам, а из вежливости должен предоставить это удовольствие ей… Нужно уметь пощадить то последнее, что остается ей в утешение, – ее женскую гордость. Ведь есть мужская гордость и есть женская гордость… Мне смешно, что вы не понимаете таких простых вещей. Какой вы ребенок!..

Теперь засмеялся он. Ведь в этих словах была скрыта целая программа. О, как хорошо он понимал ее, всю понимал, кончая той женской гордостью, которую она сейчас подвергала тяжелому испытанию. Теперь же понял он, почему она пошла с ним, почему с таким участием смотрели ее глаза, почему она сохранила в себя эту девичью строгость – черная женщина еще не любила… она инстинктивно льнула к нему, чувствуя в нем еще не остывший жар. Она знала грустную историю и теперь грелась около чужого огня. Женщины понимают все это чутьем. Она казалась ему теперь выше, ее серые глаза больше и темнее… это чудный момент, когда женщина без слов требует защищающей ласки, опоры, тех бессмысленных слов, которые обвиваются около сердца, как цепкое растение.

– Какая чудная ночь… – проговорил он, набирая воздух.

– Как я люблю этот чудный парк! – говорила она. – Жить хочется… Что-то такое грустное накипает в груди. Слышите, как опять запел корнет-а-пистон?.. Вы часто гуляете в парке?

– Да, каждый день… Вот здесь, в этой аллее. Я люблю эти