На кресах всходних - Михаил Попов

— Стали мы с ней жить, думал сразу винта дать, однако ж нет, у нее какой-то свояк оказался в комендатуре. Короче, взяла она меня вот так, — Михась показал крепко сжатый кулак, — хуже немца, ей-богу. Старая, а лезет и лезет. И не дашь ноги никуда, повсюду аусвайс спрашивают, и родич пригрозил: живи, мол, война кончится — видно будет. Дай, говорю, хоть напишу на свою деревню, он мне — письма давай сюда, я через правильную почту пошлю. Обманул?

— Обманул. И как освободился?

— Налет. Русские мало так бомб вообще кидали, самолетов у них не слишком, а тут на. Полдома в землю вбило, вместе с Антониною той, погреб как разрезало, все крынки со смальцем стоят наружу на полках. И я, не дожидаясь, когда родич-то прискачет, взял быстро из вещичек то-сё и ходу.

Михась вдруг осекся, не знал, что скажет отец на этот его подвиг.

— На память взял.

— Это же еще летом было?

— Летом или в начале осени.

— Сейчас-то уж…

— А пробираться тылами — это не на коляске катка. Там отсиделся, там отлежался. Забираю к западу, а там навстречу отряд, бредут красные «к своим», ну, шагаю с ними, а то шлепнут. Два раза под облавой бывал, сутки лежал, а по-над головами — очереди. Под Слонимом чуть опять в лагерь не загнали — побили немцы окруженцев, наловили по лесам всякого еще народа — и гражданские, и оборванцы в галифе, — гнали по дороге на Зельву, а там лес, и комиссары какие-то, что ли, там, кинулись на конвойных, бунт, а я в кусты. Теперь дома.

Витольд Ромуальдович кивнул.

Первой в списке Гапана была баба Явдоха Маланчик, сам-то дядька Семен, покойный, был крестным Мирона. Никто из родной вески не захотел пойти против воли Порхневичей и породниться с опальными Сахонями. Один дядька Семен проявил характер.

Мирон задумался. Совсем дитем он не был, понимал, что полицаить — не в салки бегать, для многих будешь пугало, но чтобы так сразу в полнейшие гады переводиться, казалось перебором.

Пошел, честно сказал Ивану Ивановичу: мол, так и так. Смеется: ничего, говорит, раз ты деревенский, так у тебя тут половина свояков до самых Сынковичей. Перед всеми стыд, так ты плюнь и помни про присягу.

Мирон сходил до двора Явдохи. После смерти Маланчика остались в семействе две дочки и четыре внука. Зятья в красных частях, вообще никакой привилегии перед режимом. Поговорил со старой, поговорил с дочкой Ленкой. Они были немного ненормальные в разговоре, и винтовка, и особенно непонятная надпись на повязке томили сельских людей. Конечно же было сообщено со слезными жалобами, что запаса никакого, как зиму переживать, даже и думать боятся!

Под конец старуха искренне закашлялась, Мирон вспомнил, что перханье это слыхал уже от нее давным-давно.

— Хворая она, — сказал он Ивану Ивановичу, хмуро пялясь в пол.

Гапан очень был понятлив.

— Тут, вижу, не стыд, тут жалость.

— Ну жалко, да.

— А мы жалеть не имеем права, не от своего имени служим. Порядок есть орднунг — запомни колючее слово. А Явдоха твоя немного должна — всего два пуда муки, и «лист» ее закрывается.

Ладно, подумал Мирон, надо только утвердиться в должности, а там пойдет легче. Пошел домой и по пути получил порцию удовлетворения. Ну, то, что прочие смотрели на него чуть искоса и быстро улыбались, встретившись взглядами, это его волновало мало, он это предвидел, а вот оторопь во дворе Порхневичей была сладка сердцу. Пани Гражина чуть нижнюю челюсть не потеряла, сейчас побежит расскажет Витольду, пусть теребит чуб. Мирон рассчитал так: как только отличится перед Гапаном хоть немного, будет звать его в сваты. Обжора не откажет, ему нравится вариться в разных здешних делах.

С матерью все было переговорено десять раз, и Оксана Лавриновна отступилась — хочешь в полицаи, чего уж, иди. Сказать, что она не одобряла линию сына из-за того, что любила советскую власть, было бы неправдой. Равнодушна она была к любой власти. Просто сын, по ее мнению, с устройством на такую службу уж очень высовывался. Слишком резко превознесся, как бы не нарваться. Завидовать будут некоторые, мстить. Впрочем, в глубине души она даже признавала, что по-иному и не могло выйти. До конца и она, и Мирон настолько уж своими здесь не стали, все равно на отшибе живут, так пусть оно хоть так будет, с винтовкой и повязкой.

По дороге Мирон зашел к Кроту и сказал, что надобен на полдня ему конь. Крот, черный, как крот, да и подслеповатый в оправдание фамилии, только кивнул. Телегу взяли у Ерша. Когда Мирон грузил мешок своей собственной муки на телегу, на дворе сам собой возник дед Сашка. Прибежал из леса, где все еще отсиживался на спиртзаводе Волчуновича, остерегаясь за свое председательство.

— Ах, орел, красавец ты, Мироша!

Льстил зверски и в глаза заглядывал, удобный был случай начать возвращение под крыло нового порядка с восстановления отношений с представителем этого порядка. Помог уложить мешочек, все что-то приговаривал. Когда Мирон выехал из ворот, бежал рядышком и все что-то тараторил бессмысленно лестное и восторженное. Упомянул про то, как Витольд не прав был, когда вставал у Мирона на пути. Все же знают: пара их с Яниной самим Господом задумана, и нельзя даже батькам мешать, чтобы она сладилась.

— Женю! — закричал дед Сашка, хватая Мирона за рукав.

Парень попридержал коня, наклонился к деду.

— Жени, — сквозь зубы усмехнулся молодой полицай.

— Ты весь наш погреб наладился туда перетаскать? — спросила Оксана Лавриновна, когда Мирон отвез один мешок и явился за вторым.

Вслед за Явдохой у Гапана стоял в списке дядька Николай Купрашевич. Про него было известно — при смерти. Как явиться к нему на двор, Мирон не мог себе представить, там одни хворые и малые. Мать преувеличивала: если еще один мешок из закромов своих вынуть, они с матерью не разорятся и не заголодуют. Кстати, удивительный все же человек маманя, вроде и одиноко хозяйствовала, а запас каков!

Но по-хорошему — права она, вслед за Купрашевичем будет еще кто-нибудь с голодными детками по лавкам. Гапан свой список составляет с умыслом — замазать его, хитроумного. Мирон хочет использовать полицию для своих целей, а пока скорее полиция использует его. Да уж чего теперь, повязку не сдашь — мол, передумал я.

Забросил винтовку за плечо и побрел на дело. Гуриновичи состояли из целых пяти улиц, кое-как пересекавшихся. Дом Купрашевичей был на крайней от леса. Там посреди пустого двора приземистая, камышом крытая хата. Сарайки тоже под черным, прогнившим камышом. Старуха дядьки Николая ходит по двору за курицей, бросая ей какие-то крошки из подола. Дура, увидит немец, заберет, они до курятины очень любители.

Мирон специально нахмурился, чтобы вид был — не спорить! И тут услужливо всплыло, как этот помирающий сейчас старый Купрашевич выдрал его лозиной за потравленную алычу. Росло в углу их двора дерево, дававшее в августе немного очень кислых желтых ягод. Мальчишками залезли, попробовали, стояли отплевывались, а тут этот с прутом, да как без предупреждения хлестанет. Нечего было руки распускать. кому она нужна, твоя алыча? Мы только попробовали!