Частная коллекция - Алексей Константинович Симонов

у Юрки еще не было никакой. Три-четыре стихотворения напечатаны. Зато веры в свое поэтическое предначертание и гонору было – завались. И в этом был он убедителен, как истинный поэт. И ему хотелось, чтобы его раз уж не печатают, так чтобы признал кто-нибудь такой, чтобы все поняли… И поехали Юра с Ваней в Переделкино. Потому что «кто-нибудь такой» для Юры был один и звали его Пастернак.

В моем архиве есть несколько любительских фотографий – Юра с Пастернаком и просто Пастернак, даже в пижаме. Для меня тогда, да и сейчас, в этом есть элемент признания – в этой пижаме. Сфотографироваться можно с любым, а вот фотографировать себя в пижаме можно разрешить только человеку близкому. Я там не был. Но то, что Юру Борис Леонидович привечал, – это на самом деле было. И не только по причине рассеянной своей доброты, по которой нынче многие пишут о его к ним заинтересованной благосклонности.

Рассказы Юры и Вани про посещения Переделкина напоминали что-то средневековое, что-то из разряда посвящения в рыцари Святого Грааля. Они были очарованы, горды и даже перестали ругать в ту пору Евтушенко, с которым не только они – все молодые себя тогда сравнивали. Ну, кроме Беллы, конечно.

А потом разразился «Доктор Живаго». Пусть меня распнут литературоведы, но я до сих пор не знаю, хороший это роман, как думают (или по крайней мере говорят) большинство его читавших, или плохой. Но то, что этот роман сыграл роковую роль в российской словесности, это для меня однозначно. И не только в судьбе самого Бориса Леонидовича. Об него надломились судьбы – и у тех, кто был совестлив, как Слуцкий или Мартынов, и репутации многих – от Федина до Симонова и Сергея Сергеевича Смирнова… Последним пока в этом ряду – Солоухин, незадолго до смерти об этот же роковой роман разбивший в осколки остаточную честь. И, уверяю вас, что это еще не конец. Когда все тайное станет явным, еще по чьей-нибудь репутации пойдут трещины – такова судьбообразующая роль этой книги.

Ну так вот, Ваню с Юрой этот роман убил. Только, пожалуйста, не надо мне объяснять, что роман тут ни при чем, что времена… ну и так далее. Я сам понимаю, что роману – не как литературе, а как оселку судьбы – просто суждено было, после недолгой очарованности свободой, выявить всю меру постигшего всех рабства. И лицезрение раба в своем отражении в зеркале выдержал не каждый.

Литературный институт должен был нанести отдельный коллективный удар по проискам этого «поганого Нобелевского комитета» и по жертве и виновнику злокозненного выбора. Таким ударом должно было стать коллективное письмо, подписанное всеми студентами. И руки в Литинституте крутили, как в доброе старое время, которое, как выяснилось, прекрасно сохранилось в нашей генетической памяти. Мы еще не сознавали себя рабами, это нам только еще предстояло осознать. Знаете, почему мне так нравятся уже замусоленные цитированием слова Чехова о рабстве? Да потому что в них есть ощущение физической работы: выдавливать раба по капле – методический, бесконечный и тяжкий труд. А у них не было времени: или подписывать, или вон из института, что означало – вон из литературы. Только не надо говорить: «Подумаешь, выбор!» После сравнительно недавнего скандала с «Керосинией» перспектива лишиться возможности печататься, жить в Москве, потерять среду, связи, нажитую неформальную славу была вполне реальна. У них не было опыта противостояния и не хватало мудрости перестроить эту дилемму по-своему.

Ну, скажем, определить ее как выбор между подлостью и мужеством. Или между достоинством и предательством. Может быть, они и удержались бы от этого шага. Хотя… они ведь не знали, что он – роковой. Но им не давали роздыху, рвали за ляжки. В бесконечных вызовах в парт ком, деканат, комсомол ощущалась главная тема стаи: «Хотите остаться беленькими? Ату!»

И ребята поехали за индульгенцией в Переделкино. И Пастернак их принял. И Пастернак их понял. И благословил на иудство. И они приехали обратно и подписали это самое коллективное письмо.

Ваня спился и умер через несколько лет.

Судьба Юры складывалась более удачно. Его приметили. Он, закончив институт, быстро стал начальником – заведовал отделом поэзии в «Литературной газете». Но больше никогда – вы слышите – никогда не написал ни одного талантливого стихотворения.

Бог поэзии перерезал ниточку дара, которым поэт связан с тем, что есть Поэзия. И поэта не стало. Остался угрюмый человек, пишущий никому не нужные стихи. Я даже не знаю, что было с ним дальше. Говорят, он умер.

Спустя несколько лет в поселке под Архангельском, в сельской лавке я нашел на запыленной полке разрозненных изданий первую его книжку – «Месяц». Я прочел ее. Она была маленькая и грязно-зеленая, ведь тогда покупали любые стихи, как бы они ни были изданы. Через десять страниц я с ужасом обнаружил, что могу без дат определить, до или после – ни одной ошибки, ни одного исключения. До и после.

А до – он писал:

Я из березы месяц вырезал,

Я обтесал его и выстрогал,

Я целый месяц этим выразил,

Я целый месяц это выстрадал.

Я научил его движению:

Плыви, березовый, скорей

По молодому отражению

Неутомимых фонарей.

Но ускользнул мой месяц розовый

В протоке медленной и зыбкой.

Осталась на стволе березовом

Косая грустная улыбка.

1997

Перевод с еврейского

Историю эту можно рассказать, как еще одну цензурную драму советского времени, а можно как байку о неудавшейся авантюре. И то, и другое будет в известной степени правдой.

К 1965 году в Советском Союзе не было издано ни одной книжки писателей Израиля. Нет, нет, еврейских писателей иногда печатали, кого еще, кого уже, но это были, так сказать, легальные евреи, из нашей черты оседлости. Самым еврейским, впрочем, в этих публикациях в большинстве случаев было указание «перевод с еврейского» да иногда собственные имена. Ну, или уж в пику мировому сионизму – Шолом-Алейхем, Полное собрание сочинений. Еще можно было быть еврейским поэтом, но повторюсь: только нашим, у нас рожденным, как Овсей Дриз, или у нас расстрелянным, как Маркиш или Квитко, а этих, неизвестно откуда, с их неведомым ивритом, – их у нас не печатали и ни одного имени не знали.

Поэтому когда в редакцию восточных литератур Гослитиздата – а я там служил младшим редактором – попала книжка «Дом