Демон Господа - Уэйн Барлоу

— Потом… Потом — сияние, яркая белизна, словно живая, и пронзительная, как острый клинок… Меня это пронзило, Лилит. Мне показалось, что это — самый чистый гнев, который я когда-либо чувствовал. Направленный только на меня. Я ощутил его лишь на краткий миг, но за это время он успел превратиться в целебнейший бальзам. В мой разум хлынуло Вышнее, я его чувствовал, видел, слышат… Я ощутил его вкус. Я как будто очнулся от кошмара, от тлена и увидел Дом… Прости, всего этого просто не передать…

Лилит улыбнулась: он прав, она могла это только воображать.

Тучи пепла приближались к дворцу, подбирались к самым высоким башням. Лилит подошла к окну, чтобы закрыть его. В покоях Саргатана окон было около дюжины, и она услышала, как архидемон встал и принялся закрывать другие в дальнем конце комнаты.

Она быстро взглянула на него и увидела, что он вдруг замер и схватился за рану в боку. Ни о чем больше не думая, она подошла к нему и заглянула в глаза. Таких глаз она еще не видела. Глаза ангела, словно заполненные расплавом меди, в котором плавают лазурные точки, в обрамлении белых век и костяных бровей. Прекрасные глаза. Но еще более завораживающим было их выражение. Это была сама печаль. Даже в глазах Люцифера, в которых она тонула когда-то, всегда было больше гнева, чем всего остального.

Не отрываясь от его глаз, она подняла руку, провела пальцами по его предплечью и ощутила жар плоти. Прикосновение обжигало, но одновременно будоражило. Глаза его расширились, но он не отстранился. Она положила другую свою ладонь на руку, прикрывавшую рану, и потянула его к себе. Глубоко вдруг вздохнув, Саргатан порывисто прижал ее к себе и обхватил тяжелыми руками.

Они замерли. Первое в Аду объятие истинной любви, казалось, длилось целую вечность, но завершилось слишком скоро. Оба — такие разные и такие схожие, одинокие и соединенные. Лилит поняла, что Ад для нее изменился навсегда.

«Я и вправду оказалась в новом мире!» — подумала она.

* * *

Они замерли на смятой постели Саргатана, и комната словно затуманилась. Лилит лежала на Саргатане в позе слезающего с душезверя всадника, ее обнаженное тело, скользкое от пота, блестело, как отполированная слоновая кость. А он — словно таял под нею, играл слипшимися прядями волос, бормотал что-то неясное даже самому себе, но бесконечно ласковое. Его жар шел вверх по ее телу от низа бедер, заполнял все ее естество, согревал. Никогда еще не чувствовала она себя настолько удовлетворенной. Ее память, взбудораженная его мощью, пробежала сквозь многие тысячелетия, вплоть до первого мужчины, для которого ее и создали, задержалась на исчезнувшем Люцифере… Но ничто не могло сравниться с порывом, энергией и искусством Саргатана. Его страсть была возвышенной, его сила радовала.

Да и странно ли, что все ее существо крутится вокруг плотской любви? Ведь ее для этого и сотворили. И Низвержение ее в какой-то степени связано было все с тем же. И все тысячелетия заключения здесь от нее хотели только этого. И с Люцифером все крутилось вокруг него. Но с Саргатаном все оказалось по-другому. С ним она ощутила равенство. Он брал и отдавал, он замечал ее в себе, а не только себя в ней. И это еще больше притягивало ее к нему. В этом она никогда не раскается. Она смотрела, как его иссеченная шрамами, израненная грудь поднимается и опадает, видела огонь там, где когда-то было сердце, видела, как он тускнеет и разгорается, становится ярче при каждом вздохе. Лилит закрыла глаза и подумала об уже возможном. Она думала, чем станет Ад, если Саргатан исполнит свою мечту, подумала о Преисподней — уже без него. Или — это была приятная мысль, одновременно вызывающая чувство вины, — что будет, если он потерпит поражение? Ведь тогда ему не придется уходить…

ДИС

Неделя в тысячеротой Комнате Воплей, в теплой компании палачей наложила на Агареса нестираемый отпечаток. Увидев его теперь, даже Адрамалик выпрямился и сжал челюсти. Всегда подтянутый, педантичный первый министр не мог теперь стоять, как прежде. Не мог ни дышать, ни говорить. И, глядя на жертву, магистр не был уверен, можно ли, не всматриваясь, узнать в нем демона. Но именно потому Адрамалик и порекомендовал для Агареса это наказание. И теперь он понимал, что, как бы ни сурова была его собственная кара, она ни в какое сравнение не шла со страданиями Агареса. В одном можно было быть уверенным: Агарес никогда больше не станет первым министром.

В Ротонду Вельзевула обнаженный Агарес то шаркал на двух, то ковылял на четырех конечностях и оставлял за собой кровавый след. Особые проблемы у него появились, когда он пересекал пол покоев Мухи: топая по глубоким лужам крови и полупережеванным ошметкам мяса, он напрягался, и его перекрученное тело дергалось так, что калека испускал пронзительные крики боли. Кроме внешней перестановки конечностей и суставов видно было, что каждый его внутренний орган, оплетенный сеткой капилляров, выступает через бесчисленное количество дыр в теле. И эти дыры даже образовывали некоторый узор: хвостами-хлыстами, когтями и клыками палачи Диса всегда действовали очень творчески.

В Ротонде, кроме Вельзевула, оказался лишь один демон, да и тот выглядел странновато. Скрестив ноги в луже крови, перед троном из мяса сидел Фарайи, и когда магистр подошел к нему, то сразу понял: барон явно не в порядке. Неподвижный, все еще в темных потрепанных одеждах, которые он носил в битве, Фарайи даже виду не подал, что заметил магистра и бывшего министра. Адрамалик поглядел на ничего не замечающего барона и прищурился. Только теперь ему стал понятен замысел Вельзевула: Муха опустошил Фарайи, сделал всего лишь своим орудием. Сражающейся оболочкой. Лишенной собственной жизни.

Адрамалик подступил к трону и преклонил колено. Агарес просто рухнул как пришлось. Теперь, после разгрома при Пламенном Срезе, Адрамалику приходилось соблюдать формальности, которых раньше от него никто не требовал. Скорее всего, положение не изменится, даже когда Вельзевул снимет с него эту пытку болью. В последнее время болевые удары настигали магистра реже, но интенсивности отнюдь не утратили. Задрав голову, Адрамалик увидел государя восседающим на куче гнили. Почему-то без головы.

Из утробы Замка донесся жуткий вопль. Заточенный великан Семияза в последние недели вел себя беспокойно. Знамение? Предвестие несчастья? Звук, умирая, отразился от стен Ротонды, по лужам крови кругами прошла рябь.

Адрамалик глянул на оболочку Фарайи: тот ни на что не обращал внимания. От бывшего барона исходило знакомое жужжание. Вот его полуоткрытый серо-голубой рот переполнила слюна, костлявая голова слегка наклонилась, и жидкость тонкой струйкой медленно вылилась на бедро.

Изо рта остова Фарайи появились первые мухи. Они поползали по губам, потом взлетели, стали подниматься все выше и выше и наконец собрались на плечах контура Вельзевула. Непрекращающийся поток из головы Фарайи делал голову государя все плотнее, она формировалась прямо на глазах, и вот уже стало различимо выражение лица.

Как обычно, не дожидаясь, пока последние мухи займут свои места. Вельзевул провозгласил:

— Что благородного может быть здесь, в Аду?