Спасение красавицы - Энн Райс

И вот, страдая в душе, Красавица уныло двинулась обратно, в свои одинокие покои.

Она печально села у окна, сложив руки на каменном подоконнике и опустив на них голову, и стала грезить о Лоране, обо всех тех, кто остался для нее в далеком прошлом; о богатом и поистине бесценном воспитании души и тела, так внезапно прерванном и теперь утраченном навеки.

«Мой милый юный принц, — вздохнула она, вспомнив недавно отвергнутого искателя. — Надеюсь, во владениях королевы Элеоноры тебя ждет редкостный успех. А я ведь даже не подумала спросить, как твое имя…»

(Рассказ Лорана)

Этот наш первый день в конюшне среди «пони» имел довольно важные последствия, и все же настоящие уроки новой жизни я постиг лишь со временем — с постоянной, каждодневной муштрой в конюшне и разными мелкими нюансами моего долгого и непростого служения.

Я много вынес на своей шкуре разных мучений, однако с нынешним моим существованием, казалось, не могло сравниться ничто. И я не сразу уловил значение того, что нас с Тристаном приговорили к этому на целых двенадцать месяцев, не разрешив отправлять нас на публичные наказания вроде здешней «вертушки», или ублажать солдат в трактире, или какие другие развлечения.

Мы отдыхали, работали, ели, пили, спали и занимались любовью — в общем, жили почти как настоящие лошади. Как говаривал Гарет, кони — гордые создания, и очень скоро мы глубоко прониклись этой гордостью, привыкли подолгу носиться галопом на свежем воздухе, чувствовать на теле упряжь и во рту удила, по-быстрому кувыркаться с другими «коньками» во дворике для отдыха.

Однако от этого однообразного круговорота занятий легче отнюдь не становилось. С нас строго и безжалостно взыскивалось за малейшую оплошность. Всякий наш день был начинен непредвиденными достижениями и неудачами, ударами и унижениями, похвалами и суровыми наказаниями.

Спали мы, как я уже описывал, в стойлах, перегнувшись через доски и головой на подушке. И эта поза, при всем ее удобстве для отдыха, больше чем что-либо другое усиливало в нас ощущение, что человеческий мир остался для нас далеко позади. На рассвете нас по-быстрому кормили, натирали маслом и выводили во двор, чтобы сдать напрокат уже ожидающим горожанам. И эти простолюдины ничего необычного не видели в том, чтобы пощупать наши мускулы, прежде чем совершить выбор, или проверки ради стегнуть пару раз ремнем: им же надо было убедиться, что мы подходим им своим норовом и крепкой формой.

Дня не проходило, чтобы нас с Тристаном не нанимали хотя бы десяток раз, и Джеральд, упросивший Гарета о подобной привилегии, частенько попадал с нами в одну упряжку. Я все больше привыкал к тому, что Джеральд всегда под рукой, так же как я привязался к Тристану. Привык стращать Джеральда на ухо разными угрозами.

В короткие передышки отдыха во дворике Джеральд был полностью моим, и никто не осмеливался оспорить мое первенство, а уж тем более сам Джеральд. Я энергично, с особым вожделением его лупил, и очень скоро он набрался опыта и, не заставляя меня ждать, быстро принимал нужную позу для очередной взбучки. Он торопился ко мне на четвереньках, прекрасно зная, что его ждет, и неизменно после целовал мне руки. Вся конюшня потешалась, что я отделывал его почище любого кучера и что его зад всегда был вдвое краснее, нежели у прочих «скакунов».

Однако эти приятные перерывы были такими краткими! Настоящую нашу жизнь составлял все же ежедневный труд. По прошествии нескольких месяцев мы знали любую мельчайшую особенность в манере езды коляски, экипажа или грузовой тележки. Мы катали по городу пойманных беглецов на позорных крестах. Нас довольно часто привлекали таскать в поле плуг или же отбирали по одному для мелких хозяйственных нужд — возить, к примеру, на рынок товары.

Эти-то одинокие поездки, хотя и не затруднительные физически, обычно казались наиболее унизительными. Я сразу возненавидел это занятие, когда меня впервые разделили с остальными «коньками» и впрягли в маленькую двухколесную повозку. Правил мною шедший рядом усталый хозяин, и, несмотря на жаркий день, он не переставая работал ремнем, держа меня в постоянном страхе и волнении. Еще хуже стало, когда обо мне проведали отдельные фермеры: они стали требовать лично меня, неизменно давая мне понять, что очень ценят мои внушительные габариты и силу и что гнать меня кнутом на рынок — для них ни с чем не сравнимое удовольствие.

Для меня всегда было огромным облегчением возвращаться в привычную упряжку к Тристану, Джеральду и другим нашим «конькам» впереди большого экипажа. Хотя я так и не смог привыкнуть к тому, как показывают пальцем горожане на роскошный выезд и одобрительно что-то бормочут. Надо сказать, порой именно горожане становились для нас самыми ужасными мучителями. Немало находилось молодых людей и девушек, которые ничего так не любили, как наткнуться на снаряженную упряжку, молча и беспомощно ожидающую на краю дороги своего кучера или временного господина, и приняться мучить нас без всякой жалости, дергая за конские хвосты и отпуская их, чтобы пышные волосы щекотали нам ноги. Или похлопывали по гениталиям, заставляя звенеть прицепленные к ним, отвратительные колокольчики.

Однако самое худшее наступало, когда к нам подступал какой-нибудь решительный малец или девчонка с целью «накачать» до крайности чей-то причинный орган и заставить его извергнуть содержимое. И как бы ни любили друг друга «лошадки», все ржали сквозь удила над жертвой подобного конфуза, прекрасно зная, как тот держался изо всех сил, чтобы не кончить, когда чьи-то руки гладили и теребили его причиндалы. Разумеется, если обнаруживалось, что кто-то из «коньков» кончал, его сурово наказывали. И баловавшимся с нами горожанам об этом было прекрасно известно. Ведь у хорошего «коня» плоть целый день должна быть тверда как камень, а потому любое ее удовлетворение запрещалось.

Первый раз, когда со мной проделали такую злополучную шутку, мы были впряжены в экипаж лорд-мэра: нам предстояло везти его от фермы в городок, к его прелестному особняку на главной улице. Мы дожидались, когда появятся наконец мэр с супругой, когда меня вдруг окружили хулиганистые сельские мальчишки и принялись безжалостно возбуждать моего приятеля. Я пытался увернуться от их рук, ерзая и подаваясь в упряжи назад, даже сквозь удила умолял их отстать (хотя говорить нам тоже запрещалось), однако они с таким усердием меня «натирали», что я не выдержал и извергся прямо на руки одному из негодяев. Тот на чем свет обругал меня, будто я осмелился сделать с ним что-то невообразимо неприличное, а потом еще имел наглость пожаловаться нашему вознице.

Я еще по глупости надеялся, что мне позволят что-то сказать в свою защиту. Но «коням» ведь запрещено разговаривать! Это бессловесные, покорные твари.

Когда мы вернулись в конюшню, меня разнуздали и подвели к одному из позорных столбов. Опустившись коленями на сено, я пригнулся, чтобы мне закрепили голову и руки в деревянных колодках. Так я оставался до прихода Гарета, который тут же набросился на меня с ругательствами. А уж по этой части наш Гарет был большой мастак, особенно как войдет в раж!