Остановка в Венеции - Кэтрин Уокер

17 октября

Он тяжело болен. К моему отчаянию и ярости, оказывается, Чечилия, заболев сама и испугавшись скорой кончины, послала за моим мужем. И он — глупец, безумец, самый замечательный, мягкосердечный и незаменимый глупец — по доброте душевной отправился к ней. Если она еще не умерла, я сама прикончу ее тысячу раз, а потом еще тысячу. Гореть ей в аду до скончания времен за те муки, на которые обрекла нас.

19 октября

Везем его к донне Томасе. Отец наш небесный, помоги ей сотворить чудо! Матерь Божья, пожалей нас.

24 октября

не могу

15 ноября 1510 года

Моя возлюбленная подруга Клара Катена, супруга Дзордзи из Кастельфранко, поручила мне, своей преданной сестре Таддеа Фабриани, сделать здесь запись о благополучном разрешении от бремени и рождении сына, которого надлежит наречь Дзордзи Винченцо. Она просит Господа нашего милосердного явить Свою благую волю, дабы сильный родительский дух не оставил это дитя на его жизненном пути. Она просит меня уверить своего единственного сына, что ни один ребенок в мире не был столь долгожданным и любимым. Она желает сыну и преемнику почитать своего замечательного отца и гордиться им.

Боже милосердный, мне страшно за нее. Возлюбленный Иисусе, спаси ее, сбереги!

Ни с кем не разговаривая, я выскользнула из дома и пошла по самой дальней набережной, которую смогла отыскать, переживая все свои печали и мучаясь от ужасной беспомощности перед чужой болью.

Каково ей было? Когда самый любимый на свете человек погибает в одночасье ужасной смертью, в городе чума, а под сердцем невинное живое дитя, часть любимого, готовится прийти в этот разгромленный мир. Горе, нежданное горе, оно терзает, разъедает не только сердце, ум, душу, но и тело. Сгибает пополам, заставляет корчиться, жалит, как тысяча змей. Но где-то под всей этой болью дожидается появления на свет то самое дитя. Она продержалась двадцать два дня. В этой непостижимой агонии? Молилась, заставляла себя жить ради ребенка. И еще рисовала? Думаю, что да, ведь держать в руках кисть было все равно, что касаться его, ушедшего, касаться их прошлого, того, чем они владели, растворяться в работе, отвернуться от мира, на краткий миг выбраться из ада. Что еще ей оставалось?

Возвратившись, я не смогла заставить себя подняться в комнату. Улеглась на кушетке в пустой гостиной — на той же самой, где много недель назад открыла глаза после обморока. Как и тогда, все вдруг представилось мне в новом свете, только теперь меня потрясли хрупкость и бренность существования, а не скрытая в нем прелесть. Как же стремительно и катастрофично может все измениться…

Поглощенная собственными переживаниями, я прошляпила важный урок. Который, как мне кажется, состоит в том, что все может произойти когда угодно. Не стоит рассчитывать на покровительство и защиту окружающей действительности, как ни борись, ни страдай, ни побеждай, — и неважно, обретешь ты, в конце концов, счастье или нет. Я вспомнила веселый день рождения Клары, когда она почувствовала, что перешагнула порог и попала в землю обетованную. Нет никакой земли обетованной. А пороги есть. Получается, все тщетно? Тщетность тоже, но это самое меньшее. Главное в том, чтобы найти в себе мужество признать крайнюю ненадежность окружающего мира и все же рискнуть воспользоваться теми безграничными возможностями, которые дает, пусть и краткий, миг жизни, дыхания, сознания. Его так легко проморгать. Самая сложная задача — не обрасти мхом, сопротивляться рутине, когда одно и то же по бесконечному кругу, как сказала Люси. Раскрыть глаза пошире, присмотреться, признать, насколько все необычно, чудесно и страшно, каждый день, в жизни каждого. И это тоже ранит — когда распахиваешь глаза и сознаешь свою уязвимость и незначительность, свое невежество. Но в страдании, как сказала Клара, в темных складках боли таятся загадочные и щедрые дары. Надежда и целомудрие… На лице ее печаль, но я не стану называть ее жизнь трагической. Существование необъяснимо, это лабиринт, где переплетаются ужас и желание. Лев, укрощенный храбростью — нет, не укрощенный, в этом вся суть, — лев, с которым храбрость помогла подружиться. К которому нужно приближаться, пока он бодрствует. С почтением и благодарностью. Клара додумалась до этого сама. В двадцать лет.

— Ты заболела? — спросил вошедший Маттео.

— Нет. Просто не могу больше. Ты читал?

— Да.

— И?

— Все там. Все ответы. И не только. Боже, вот это источник! Вся жизнь перед тобой. Это невероятно — узнать, каким он был, услышать его голос, словно познакомиться лично — причем с человеком, о котором почти ничего не известно.

— И с ней тоже.

— Да, его невозможно представить без нее.

Маттео присел на край кушетки и пригладил мне волосы на лбу.

— Маттео, все происходило в этом доме. Они были здесь, они и сейчас здесь — Таддеа, Томаса, все они. Джорджоне. Клара. Как ты думаешь, где была эта их гостевая? И камин? А потом вдруг мы трое, случайно прибившиеся друг к другу; а потом уже пятеро. Неужели это просто совпадение?

— Я бы предпочел думать по-другому.

— А я бы, наверное, предпочла быть итальянкой шестнадцатого века, — вставая, заявила я. — Неоплатонисткой. И гением тоже быть предпочла бы.

— Там еще много неизведанного, — сказал Маттео. — Целый мир.

Начали подтягиваться остальные. Сперва Люси, Лео, потом Лидия с Рональдом. Дело шло к вечеру. Аннунциата принесла бокалы и бутылку вина. Мы расселись вокруг низкого столика, на который Люси снова водрузила ларец. Теперь он смотрелся как призрачное видение.

Долгое молчание нарушила Лидия, сказавшая:

— Коварная судьба.

— Да, — согласилась Люси. — У меня сердце разрывается.

— Я до сих пор не могу поверить, что этот дневник существует на самом деле, — заявил Рональд. — Мало того что в нем задокументированы все основные работы, с датами, так еще вдруг на месте прежнего вакуума проступает личность художника. Невероятно.

— Я, к собственному стыду, поймала себя на том, что ждала от него предательства, — тихо призналась Люси. — Все-таки он непростой человек. И теперь чувствую себя по-дурацки. Как не верящий в людей скептик.

— Нет, он не был развращенным дворянином, — подтвердила Лидия. — Он вышел из их круга, но вышел с бесценными талантами и неистребимым вкусом к жизни.

— Да, было время, когда такие люди водились на свете, — заметил Рональд. — Микеланджело, Леонардо, Тициан, Тинторетто — целая плеяда. А еще Шекспир и Сервантес через несколько десятилетий.

— И Клара, — вставила я.

— Она, несомненно, уникум. Интересно, куда делись ее работы? Я бы посмотрел на «Персефону», которой так восторгался Вендрамин. Про Дзордзи вообще не говорю. Даже непривычно теперь называть его как-то по-другому. Наверное, картина где-нибудь есть, но я сомневаюсь, что ее удастся отыскать.