До конца времен - Даниэла Стил

В целом это были благочестивые, честные, преданные своим семьям и своей общине люди, предпочитавшие не пользоваться сомнительными благами, которые предоставляла гражданам государственная власть. Они не принимали благотворительной помощи от правительственных агентств, не пользовались страховкой, пенсией, выплатами по программам социального обеспечения и пособиями по безработице. Аманиты, правда, всегда старались по мере сил помогать тем, кто жил рядом с ними, а несколько молодых людей из поселка даже служили добровольцами в местной пожарной команде, однако в остальном они держались крайне обособленно и ни при каких обстоятельствах не смешивались с теми, кто не принадлежал к старому обряду. Отец Лиллибет, будучи одним из самых рьяных ревнителей традиций, считал, что у «англичан», как его единоверцы называли всех чужаков, есть свой мир, а у аманитов – свой и что они ни в коем случае не должны пересекаться. В жизни общины просто не было места для «англичан» и всего «английского», то есть греховного, сатанинского. Да, аманиты относились к посторонним с подобающим уважением и даже вели с ними дела, но всегда отстраненно, как бы издалека. Поселок и фермы членов общины оставались для «англичан» запретной территорией. Ни деловые партнеры, ни даже друзья – если кто-то из молодежи решался подружиться с «англичанином» – в дома не допускались ни при каких обстоятельствах. Вся история аманитов, а также их религиозные представления учили одному: от греховного внешнего мира следует держаться как можно дальше. Бывало, конечно, что кто-то из молодых покидал родительский дом, чтобы получить образование или выйти замуж, однако это случалось исключительно редко. Каждый, кто осмеливался на подобный поступок, подвергался строгому осуждению со стороны общины и своих родных и вернуться назад уже не мог. На человека, соприкоснувшегося с «английским» миром, ставилось несмываемое клеймо, которое превращало беднягу в изгоя, в парию. Подобная практика называлась у аманитов избеганием[26]и была серьезным наказанием, которого страшились и которое надежно удерживало молодежь в рамках «Орднунга»[27]. Молодым аманитам обоих полов надлежало выходить замуж и жениться только на единоверцах, строго следовать традициям и прививать детям уважение к сложившимся порядкам, причем большинство так и поступало. Брак с «англичанином» считался делом неслыханным и становился позором для всей семьи. Это правило было одним из наиболее жестких, исключений не делалось ни для кого, за чем пристально следил совет старост общины.

Одним из самых строгих членов этого совета был отец Лиллибет. Ревекке почти удалось смягчить крутой нрав мужа – она, во всяком случае, старалась это сделать, но после ее смерти Генрик окончательно закоснел в своих взглядах и в приверженности традициям. В частности, даже дома он все чаще разговаривал с детьми не по-английски, а на пенсильванском диалекте немецкого языка, что должно было еще сильнее подчеркнуть его желание строить жизнь по заветам предков. Младших сыновей это раздражало, поскольку по-немецки они говорили не слишком уверенно, но перечить отцу никто из них, разумеется, не решался.

Отогнав взмахом руки налетевших мух, Лиллибет стала переливать молоко из ведер в большие металлические фляги, в которых его обычно возили на сыроварню. Фляги были довольно тяжелыми, но она все равно перетаскала их в погреб. Обычно этим занимались Марк, Иосия или Уилл, но сегодня ей пришлось управляться самой. Потом Лиллибет взяла тачку, вооружилась лопатой и начала возить навоз на огород. Справившись с этой работой, она разогрела обед и пошла проведать братьев. Все трое отчаянно чесались и выглядели очень несчастными. Они страдали от жара, и Лиллибет поставила каждому холодный компресс, протерла болячки льняной тряпочкой, смоченной в отваре лекарственных трав, и только потом накормила. Она давно заменила мальчикам мать. Кроме этого, Лиллибет была поваром, уборщицей, экономкой и помощницей на ферме, но она не жаловалась. Все это были женские обязанности, и она безропотно их исполняла. А как же иначе?

В год, когда погибла ее мать, Лиллибет исполнилось семнадцать. Именно в этом возрасте девушки-аманитки обычно выходили замуж. Несколько мужчин действительно просили у Генрика ее руки, но Лиллибет никто из них не нравился, к тому же после смерти матери у нее совершенно не осталось времени, чтобы знакомиться с потенциальными мужьями. Целыми днями она готовила, чистила, стирала, ухаживала за братьями, которые тогда были еще совсем маленькими, помогала отцу на ферме и занималась другими необходимыми делами. К двадцати четырем годам Лиллибет на своем опыте убедилась, сколь нелегка повседневная жизнь многодетной замужней женщины (она знала только тяжелый труд от рассвета до заката, но понятия не имела о преимуществах семейной жизни), поэтому ей вовсе не хотелось начинать все сначала. Вот если бы нашелся мужчина, который ей очень понравился, Лиллибет, пожалуй, и решилась бы еще раз пройти по этому пути, но никому из односельчан не удалось тронуть ее сердце. Несколько пожилых вдовцов – многие со взрослыми детьми – добивались ее расположения, но она всякий раз отказывала наотрез. Поэтому теперь, когда очередной претендент обращался к ее отцу с подобным предложением, Генрик отвечал, что, хотя его дочь красива, трудолюбива и неглупа, замужество ее не интересует. Очевидно, со временем он уверился, будто Лиллибет решила остаться незамужней, чтобы ухаживать за ним и растить братьев, но это было не совсем так. На самом деле положение дочери и сестры давало Лиллибет возможность спокойно предаваться тому, что она любила больше всего: чтению. И не ему одному – она старалась изучать то, что читает, будь это старинная Библия в кожаном переплете или оставшиеся от матери книги из сундучка в ее комнате. Книг осталось довольно много, и каждую из них Лиллибет прочла по несколько раз. Она читала каждую свободную минуту, но больше – по ночам, при мерцании свечи, когда в доме все спали. Генрик и не подозревал, чем занимается его дочь, точнее – он не знал, что Лиллибет читает так много. А она со все возрастающей жадностью набрасывалась на любую книгу, на любое печатное издание, какое удавалось достать. Когда материны книги были по многу раз перечитаны от корки до корки и практически выучены наизусть, Лиллибет стала просить учителей из школы «Новой надежды», чтобы они дали ей что-нибудь почитать. Ничего другого ей в жизни не хотелось.

Единственным ее товарищем мужского пола был мальчик, с которым она когда-то училась в школе. Звали его Фридрих – Фредди, как называли его в семье. Когда-то мать Фредди надеялась, что молодые люди полюбят друг друга и поженятся, но этого не случилось – они так и остались просто друзьями. Со временем Фредди женился на довольно милой, но очень тихой девушке, которая, впрочем, никогда Лиллибет особо не нравилась. Сейчас у него было уже четверо детей, и его жизнь, его интересы на многие мили отстояли от всего, чем дорожила она. Тем не менее, встречаясь каждое второе воскресенье после церковных служб[28], они часто болтали, поскольку отношения между ними оставались достаточно теплыми, к тому же оба хорошо помнили, как весело им было когда-то. Жена Фредди утверждала, что Лиллибет превратилась в законченную старую деву, но сам он жалел свою школьную подружку, которой приходилось так много работать, заботиться об отце и братьях, да еще помогать им на ферме. Несмотря на молодость, Лили вела суровую жизнь взрослой женщины, а ведь Фредди хорошо помнил, что еще совсем недавно она обожала мечтать и при каждом удобном случае с головой уходила в книги, которые прятала от отца. Увы, судьба обошлась с ней довольно круто, отняв у Лиллибет мать, когда ей шел восемнадцатый год. Трое ее младших братьев росли настоящими сорванцами и, конечно, не оставляли ей ни одной спокойной минутки. Что касается отца, то он всегда был человеком суровым и требовательным и к тому же вполне мог прожить еще лет двадцать, так что на скорое освобождение от домашних трудов Лиллибет рассчитывать не приходилось. Она постоянно была занята если не одним, так другим, и даже для того, чтобы поболтать и посмеяться с Фредди или с подругами, могла выделить не больше десяти-пятнадцати минут в неделю, чаще всего – после воскресных богослужений, которые и так длились почти четыре часа и занимали едва не все утро.