Узники Алексеевского равелина. Из истории знаменитого каземата - Павел Елисеевич Щеголев

нет сомнения. А затем те страдания и тяжкие лишения, которым он подвергся в следующем, 1876 году, могут служить не прямым, но достаточно убедительным доказательством правильности рассказа Нечаева. Правда, кары, постигшие Нечаева, были как будто вызваны иными обстоятельствами, но тут же надо сказать, что аналогичные обстоятельства ранее не сопровождались подобными результатами. [Подтверждение рассказу Нечаева о пощечине Потапову находим неожиданно в дневнике А.Н. Куропаткина (Красный архив, т. 2, с. 32). Под 17 февраля 1903 года он записал разговор с Плеве: «Плеве рассказал, что Потапов начал уже быть не в своем уме. Он однажды вошел к Нечаеву в камеру и получил от него пощечину. Что же он сделал? Упал на колени перед Нечаевым и благодарил за науку». Нельзя не признать Плеве авторитетным свидетелем!]

В начале 1876 года, по тем или иным поводам, тюремный роман Нечаева с русским правительством кончился. III Отделение тоже показало свои когти.

9

30 января 1876 года исполнилось трехлетие со дня заключения Нечаева в равелине. В этот день он представил коменданту обширное прошение на высочайшее имя. С некоторою торжественностью оно было вложено в обложку, на которой Нечаев написал:

«Господину коменданту

Петропавловской крепости

от заключенного в оной крепости

эмигранта Сергея Нечаева.

Для представления

на высочайшее имя прошение».

Само прошение, написанное [текст прошения воспроизводится с буквальной точностью, но без сохранения орфографии. Разрядкой взяты слова, подчеркнутые или написанные крупно Нечаевым] аккуратным почерком, без помарок, было следующего содержания:

«Его Императорскому Величеству

Александру Николаевичу,

Государю Императору русского народа

Государь!

По истечении трех лет одиночного заключения в крепости, со дня приговора, незаконно произнесенного надо мной московским окружным судом, я, эмигрант Сергей Нечаев, не считаю себя вправе оставаться долее в положении выжидательном и обращаюсь к Вашему Императорскому Величеству, как к высшему авторитету правосудия и законности в государстве абсолютно-монархическом, с формальным прошением о соблаговолении повелеть подвергнуть правильному и беспристрастному судебному пересмотру «дело об убиении студента Иванова».

В основание сего прошения необходимо изложить перед Вами, Государь, те важные причины, которые не позволили мне признать себя подсудимым перед представителями юстиции Империи, в начале 1873 г., – причины, заявление которых не было выслушано от меня московским окружным судом, что и лишило приговор надо мной всякого юридического значения.

Я, эмигрант Нечаев, арестованный в окрестностях города Цюриха в августе 1872 года, до сих пор не знаю, на каких условиях выдало меня швейцарское правительство в руки российского правосудия.

Я был увезен из цюрихской тюрьмы ночью, неожиданно, без всякого предупреждения и объяснения, неизвестными личностями, на которых даже не было полицейского мундира, – я был увезен из тюрьмы в отсутствие директора местной полиции г. Пфеннингера, в отсутствие всякого представителя швейцарской власти, напутствуемый единственно смотрителем тюрьмы, который отказался дать мне какое-либо объяснение.

Доставленный в цепях в баварский пограничный город Линдау, я объявил начальнику встретивших меня там русских агентов, г. Севастьянскому, что считаю себя жертвой произвола и беззакония, противного основным принципам публичного права, – ибо не знаю, выдала меня Швейцария или меня «украли из Швейцарии», подобно тому, как некогда граф Орлов похитил из Ливорно несчастную княжну Тараканову.

Привезенный в С.-Петербург, в Петропавловскую крепость, я повторил то же заявление явившемуся ко мне чиновнику III Отделения, г. Филиппеусу.

По прошествии двух месяцев я был вызван из каземата к прибывшим в крепость для производства следствия по делу «об убиении студента Иванова» следователю г. Спасскому и прокурору московского окружного суда. В качестве эмигранта отказавшись давать какие-либо показания по этому делу, как делу исключительно политическому, я снова заявил, что правительство Швейцарской республики не только не выслушало моих объяснений, но не сообщило мне даже, на каких условиях меня выдало российской полиции.

Прокурор и следователь, в силу известных им соображений или инструкций, не сочли нужным обратить надлежащее внимание на это крайне важное заявление и не приостановили производства следствия, хотя для них, как сведущих юристов, должно было быть ясно, что тем самым они лишают дальнейший ход дела и самый судебный процесс всякого юридического основания и легального значения.

Перевезенный в конце 1872 года в Москву, я и там на вопросы следователя и прокурора отказался давать показания, еще раз заявив, «что считаю выдачу меня швейцарским правительством вопиющей несправедливостью».

В Москве мне было прочитано следователем предписание министра юстиции прокурору московского окружного суда: узнав из оного, что Повелитель «80-ти миллионов ручался своим Императорским словом» (пред швейцарским правительством) за правильность и беспристрастность суда надо мной, я решился уклониться от всякого резкого выхода и держаться твердо почвы исключительно юридической. Поэтому я отказался принять обвинительный акт и воспользоваться правом иметь защитника. Точно так же, несколько дней спустя, в присутствии двух свидетелей и частного пристава Сущевской части, я отказался принять повестку от суда и список присяжных заседателей.

Приведенный в залу заседаний московского окружного суда, я на первый вопрос председателя буквально объявил:

«Я, эмигрант Нечаев, права судить меня за русским судом не признаю и подсудимым себя не считаю; если суду угодно знать причины этого заявления, то я сочту своим долгом их суду объяснить».

Слова мои были покрыты рукоплесканиями присутствовавшей публики, а председатель, вместо того чтобы выслушать мои объяснения, имевшие столь важное юридическое значение, приказал жандармам меня удалить.

Представ вторично пред трибуналом, на вопрос председателя: «Желаю ли я, чтобы меня судили с участием присяжных заседателей?» – я отвечал отказом и был немедленно вторично удален прежде, чем успел высказать причины, побуждавшие меня отказаться.

Введенный жандармами в третий раз в залу заседания суда, на вопрос председателя: «Признаю ли себя виновным в убиении студента Иванова из личной ненависти?» – я возразил:

«Убиение Иванова есть факт чисто политического характера и составляет лишь часть дела о заговоре, которое разбиралось в суде в Петербурге».

Председатель снова прервал меня, не позволил мне продолжать моих объяснений и снова приказал меня удалить.

Вступив в четвертый раз в заседание, на вопрос председателя: «Допускаю ли выслушание свидетелей?» – я отвечал:

«Для меня все равно: я уже имел честь объявить, что права судить меня за вами не признаю и подсудимым себя не считаю».

Так как председатель начал немедленно процедуру приведения единственного свидетеля г. Мухортова к присяге и допроса оному, то я, Нечаев, не переставал возражать отрицанием права судить меня до тех пор, пока председатель не произнес категорической фразы: «Ну, так молчите!»

После этих слов я повернулся спиной к трибуналу и ограничился молчанием, вполне уверенный в отсутствии всякого юридического