Узники Алексеевского равелина. Из истории знаменитого каземата - Павел Елисеевич Щеголев

основания в продолжавшемся судебном разбирательстве. Тем не менее в конце заключительной речи председателя я громко объявил московский окружной суд «судом Шемякиным».

На другой день по произнесении надо мной приговора, лишенного, по вышеизложенным причинам, всякого юридического основания и легального значения, я обратился с письмом к начальнику III Отделения собственной Вашего Императорского Величества канцелярии, графу Левашеву; в этом письме, говоря о возмутительном поступке со мною московских жандармских офицеров и высказывая несколько общих политических соображений, я не преминул заявить, что «считаю себя преступником политическим, обращенным московским окружным судом в обыкновенного уголовного», что смотрю на себя как на жертву клеветы и вопиющего беззакония. То же самое заявление включил я, между прочим, и в изложение моих политических мнений, составленное мною в июне 1875 года, для представления Вашему Императорскому Величеству, на основании выраженного III Отделением желания – ознакомиться с образом моих мыслей посредством просмотра моих бумаг.

Что же касается до обращения в кассационный департамент сената, в форме, установленной для сего русскими судебными уставами, то я, Нечаев, не мог и не должен был воспользоваться этим правом русского легального протеста, так как выше объясненные, противоюридические условия выдачи меня швейцарской полицией ставили меня вне области законов Российской Империи. В качестве эмигранта, не признав себя подсудимым пред судом Империи, я тем менее мог подчиниться формальностям апелляции, указанным в русском кодексе. Я должен был дать объяснения только гласному суду. Суд не выслушал меня, и мне оставалось страдать и ждать, пока мне то позволяло состояние моих физических сил.

Высшие соображения, отчасти указанные мною в изложении моих политических мнений, побудили меня удержаться от всякого иного более резкого выхода, на который давала мне полное право вопиющая несправедливость, на меня обрушившаяся.

От формального же на Высочайшее Имя прошения о пересмотре моего дела я считал своим долгом удержаться в продолжение нескольких лет.

Пока то позволяло мне состояние моего здоровья, я, томясь в неволе и одиночестве, решился выждать известный период времени, достаточно продолжительный для того, чтобы дать возможность представителям швейцарской демократии самим исправить несправедливость своих олигархов: устранить нарушение основных принципов публичного права и требованием судебного пересмотра моего дела снять позорное пятно, положенное произволом цюрихской полиции на честь и достоинство республики.

Отрезанный от хода политической жизни, как бы погребенный заживо в келье Петропавловской крепости, я не могу знать, какими софизмами швейцарские олигархи объясняли выдачу меня без суда и следствия тому правительству, против которого я составлял заговор; не могу знать, какими заявлениями отвечали они на лишенный всякого юридического основания судебный процесс и на незаконно произнесенный надо мною приговор. Но тем не менее трехлетний срок был слишком достаточным для всестороннего рассмотрения дела: и если представители швейцарского народа и швейцарская демократия вообще не воспользовались им, то я не могу и не должен оставаться долее в положении выжидательном, какие бы последствия ни произошли от сего для национальной чести и достоинства республики.

Теперь, по прошествии трех тяжких лет одиночного заключения, я обращаюсь с прошением о судебном пересмотре моего дела к Вашему Императорскому Величеству, как высшему авторитету правосудия в Империи, как прямому источнику и блюстителю закона в монархии неограниченной, как законодателю, по мысли которого «правда и милость должны царствовать в судах».

Я, Нечаев, теперь, как и тогда, в 1873 году, готов признать себя подсудимым не только пред русским судом, но даже пред судом турецким или китайским, если только предварительно соблюдены будут все легальные условия, требуемые публичным правом; если правительство Швейцарской республики, на почве которой я был арестован, возьмет на себя прямую юридическую ответственность за правильный исход процесса, то есть объявит мне предварительно (в присутствии чиновника русского посольства), на каких основаниях и при каких условиях меня выдает России, и снабдит меня копией с своего решения по этому поводу – копией, формально засвидетельствованною печатью, республики и надлежащими подписями членов правительства.

Излагая сие прошение сообразно с формами, которые обусловливают существенные свойства юридических документов подобного рода, – для более удобного сообщения его, в случае надобности, в кассационный департамент сената, – я остаюсь в уединении каземата, в ожидании решения Вашим Императорским Величеством по этому поводу, с надеждой на возможность правосудия в моем отечестве, во второй половине XIX века.

Узник, в силу беззакония и вопиющего произвола швейцарских олигархов четвертый год томящийся в келье Петропавловской крепости.

Эмигрант

учитель Сергей Нечаев.

1876 года, января 30 дня.

P. S. При сем я присовокупляю мою просьбу к Вашему Императорскому Величеству о позволении мне видеться с моими родственниками, с которыми я расстался восемь лет тому назад и которых не допустили ко мне в 1872 году, когда я был привезен из-за границы в Петербург, в крепость».

На щеголеватой обложке, в которую Нечаев вложил свое прошение, генерал-адъютант Потапов 7 февраля 1876 года записал следующее решение царя: «Государь Император высочайше повелеть соизволил прошение оставить без последствий и воспретить преступнику Нечаеву писать и написанное им до сего времени от него отобрать и рассмотреть, заниматься же чтением книг не возбраняется». Первая часть резолюции находится в прямом несоответствии со второй: выходит так, что прошение Нечаева, как видим, не только не было оставлено без последствий для него, но, наоборот, сопровождалось решительной и тягостной переменой в строе его тюремной жизни: ему запретили писать, и это запрещение осталось в силе уже на все время его заключения в равелине.

7 же февраля А.Ф. Шульц на словах передал коменданту резолюцию царя для исполнения, а 9 февраля последовало исполнение ее на деле. Об исполнении узнаем из сохранившегося обычного бюллетеня, представленного 14 февраля: «9 сего февраля у содержащегося в Алексеевском равелине известного преступника во время прогулки в саду отобраны все письменные принадлежности и исписанные им бумаги. При объявлении ему о том по вводе в номер он с внутренним волнением подчинился такому распоряжению, сказав только с ожесточением: «Хорошо!» Затем ночью, около 4 часов, начал кричать и ругаться, причем находящеюся у него оловянного кружкою с водою выбил из окна 12 стекол; тогда на него тотчас надели смирительную рубашку и, переведя в другую комнату, привязали к кровати. В таком положении он оставался, пока не успокоился, затем днем его отвязали с кровати, оставив на нем, для лишения свободы рукам, ту же смирительную рубашку, которую под словом, что он не повторит подобного буйства, приказано снять только сегодня утром».

По силе реакции, которую вызвало в Нечаеве запрещение писать, можно судить о всем жизненном значении этой жесточайшей меры. Реакция Нечаева повлекла новые последствия. В бюллетене 20 февраля комендант доложил: «Сего