Бестиарий спального района - Юрий Райн

Сон улетучился, как не было.

Радомир привычным движением взялся за рукоять кинжала. Прислушался – нет, ничего, только Милена рядом посапывает.

Он открыл глаза. Темно. Надо бы еще поспать, позади трудные дни, впереди много дел – обычных, но важных, как всё, что он делал в своей странной жизни.

Относиться к каждому своему делу, даже самому пустяковому, как к важному, – это сильно осложняет жизнь. Радомир улыбнулся. «Не желаю по-другому», – сказал он себе. Долг призывает молча – так сказал ему много лет назад первый его командир, Владен. Поэт был в душе…

Стоп. Вот сейчас важное дело: выбросить из головы все, дать себе покой до рассвета.

Но заснуть не удавалось, что-то беспокоило.

Внезапно Радомир понял: надо снова идти на ту сторону. Даже не понял, а ощутил: тот немногословный смуглый человек, с которым встретились в мерзкой страже Города, ждет помощи. «Воин» – назвал его тот человек. Правильно. Воин – всегда, кем бы ни числился. От себя не уйдешь. Или – уйдешь, но себя и потеряешь. Останешься неведомо кем.

Он легко выскользнул из-под одеяла, тихо-тихо оделся, поглядывая на Милену при свете луны, заглядывающей в окно. Открыл задвинутый в дальний угол сундук, извлек широкий пояс потертой кожи, туго затянул его на талии, вложил кинжал в ножны и вышел из жилища.

Хорошо, что на ногах кроссовки, это удобная обувь, и она позволяет ходить бесшумно. Даже хромому.

Радомир уже подходил к Двери, когда раздалось отчаянное:

– Подожди!

Он обернулся. Да, конечно. Милена. Как бы он ни старался не разбудить ее – услышала. Она же своя. Она такая же, как он.

В одной рубашке, босая, тяжело дышит, но – бежит. Бедная… Ей ведь не меньше досталось накануне…

– Ты бросил меня! – гневно выкрикнула Милена в лицо Радомиру. – Ушел тайком!

Он всмотрелся. Слез нет, есть боль.

– Прости, солнце мое, – мягко сказал он. – Я должен. Это совсем не то, что вчера… И я никогда тебя не брошу, но… Сейчас – вернись. И жди меня. Я должен.

– Ты бросил меня! – повторила Милена. – Говоришь, что должен, – верю. Почему один? Почему не взял меня с собой?

Радомир задумался. Рассказать, объяснить? Так ведь и рассказывать нечего, кроме ощущений. А как их передашь? Он ведь не поэт, он просто воин.

– Послушай, – проговорил он. – Я нужен там, в Городе. Я это знаю, но передать… ну, не умею. Прошу тебя. Приказываю тебе! Будь здесь до заката. Спросят обо мне – скажешь: решил рубежи обойти, в последний раз. После заката… любовь моя, ты почувствуешь, где меня найти, если мне понадобится помощь. Этого не объяснить, это как в бою. Понимаешь?

Милена опустила глаза, и Радомир залюбовался ею.

– Ты пройдешь? – еле слышно спросила она. – И вернешься?

Воин легонько коснулся губами чистого лба женщины, прошептал:

– Луна пошла на убыль… Даже к лучшему, Дверь уже не охраняют. Я пройду. И ты пройдешь, а вернемся вместе. Обещаю.

Милена строптиво дернула подбородком, потом коротко сжала руку Радомира, отстранилась и быстро пошла обратно.

Воин прошептал нужные слова, миновал Дверь и оказался на той стороне, на окраине кладбища, среди свежих могил; не теряя времени, двинулся по аллеям, забирая все левее. Что-то подсказывало ему, какое направление держать.

До восхода солнца оставалось около часа.

Дорога к Божьему озеру недлинна. Более того, эта дорога удобна и приятна, особливо по предутреннему холодку.

Но то – для взрослого, здорового человека. Андрейка же человеком не был, а был Андрейка маленьким жировичком-харчевником. Не первой молодости к тому же, хорохорься не хорохорься. Да еще тяготы прошедшего вечера, да ночная бесшабашная гулянка, да волнения с Кирушкой… приятные, радостные, но ведь все равно волнения! А уж неожиданное осознание – должен, должен! – такое кого угодно добьет. С ног свалит.

Эх, кого угодно – но не его, не Андрейку. Он брел по пустой – ни людей, ни машин – дороге, спотыкался, в поясницу тут же стреляло, и жировичок непроизвольно ойкал, а порой и слезу пускал. Но брел.

Еще болела коленка. И на полпути стало тянуть в паху – не то чтобы неприятно, но идти мешало. «Это все Кирушка, – подумал Андрейка, – это я ее, лапушку мою, вспоминаю».

Он всхлипнул: «Ну ведь надо же такое, разнесчастный я из разнесчастных. Только-только житье-бытье свое наладил, счастье отыскал, ребеночка зачал – даже двух, Кирюху-наследника и Ондреянку-сестрицу, – и вот тебе: иди куда глаза глядят, ищи незнамо что».

Эх, подпрыгнуть бы на месте, грянуть шапку оземь, повернуть – да к кикиморушке родненькой под крылышко. Сытно там, тепло, ласково…

Шапки нет, признался себе жировичок, а коли шапкой не грянуть, так и коленкор не тот. И вообще, не в шапке дело. Страшно, вот что. Мочи нет, до чего страшно. И идти туда, к озеру, страшно, а ослушаться еще страшнее.

Андрейка понимал: это Высшие его послали. Никогда ни с кем такого не случалось – ни с родителем покойным, память ему вечная, ни с другими домовиками, ни с какой нечистью знакомой. Никогда никого Высшие никуда не посылали. До нас ли им?

А вот до нас, оказывается. Вот его, бедного Андрейку, и послали. Почему они? Ну а кто ж еще, когда ноги словно сами идут? Почему его выбрали? Да вот спроси их…

Правая нога попала в ямку, поясницу пронзило болью. Несильно, если уж честно говорить, но измученный жировичок заплакал. Однако не остановился. Даже хода не замедлил. Отметил про себя, что нет худа без добра, в паху тянуть перестало. И – чап-чап-чап меленько да неуклонно.

Слева все тянулись поля, справа – домишки кончились, показались освещенные луной подступы к озеру: трава мягонькая, дальше осока-осот, а там и камыши пойдут.

Вот и тропка приметная. На нее-то Андрейка и свернул. С тяжелым сердцем свернул. «Ох, – поежился он, – это ж ведь нырять придется, не иначе, а вода-то – она поверху еще ничего, а в глубине небось ледяная… Да и плавать не умею, – вспомнил жировичок, – хоть и зовет меня кое-кто, – он горько улыбнулся, – пузырем. На кой нам, домовикам, плавать, у нас завсегда банька под рукой была, ну а в нонешние времена – душ, ванна, а ежели при трактире, так котлы имеются, чаны просторные. Или, при палатке какой если, так тоже… под шланг всегда залезть можно, еще куда… Разврат один – плавать, разврат, и ничего больше… А придется…»

Блеснула водная гладь, и два ужаса переполнили Андрейкино сердечко. Первый – перед тем неведомым, что предстоит; второй – перед тем, что будет, коли назад повернуть.

Божье озеро – вот оно. Все берега в камышах и осоте, густо-прегусто, и только узенький подход имеется. Сперва посуху, дальше по воде. Людям – по колено, жировичку – по грудь, а где и по шейку. Это-то не страшно, страшно после, когда до настоящей воды дойдешь, там обрыв, и глубину никто не мерил. Хочется сказать – «и не измерит», – да вот ему, бедному, сейчас как раз ее мерить.