Те, кто уходит, и те, кто остается - Элена Ферранте

Я посвятила себя дому, дочерям, Пьетро. Я и не думала снова вызывать Клелию или нанимать другую няньку. Я взвалила на себя все домашние хлопоты, просто чтобы забыться. Мне не пришлось пересиливать себя, я ни о чем не жалела, все произошло как будто само собой: я поняла вдруг, что именно этим и следует заниматься в жизни. Что-то внутри меня так и нашептывало: «Хватит с нас твоих тараканов в голове». И я уверенно расправлялась с домашними делами, с неожиданной радостью занималась Эльзой и Деде, как будто вместе с тяжестью живота, вместе с тяжестью рукописи меня отпустила и какая-то другая тяжесть, спрятанная так глубоко, что я сама себе не могла ее назвать. Эльза оказалась очень спокойным ребенком: подолгу и с радостью купалась, сосала, спала и смеялась даже во сне; мне приходилось быть очень внимательной с Деде, которая ненавидела сестру. Просыпаясь по утрам, она рассказывала, как во сне спасла ее то от пожара, то из воды, то от волка, изображала из себя новорожденную, просила дать ей грудь, чуть что заливалась младенческим плачем, — в общем, отказывалась быть собой, девочкой почти четырех лет с отлично развитой речью, отлично обходившейся без меня и легко справлявшейся со своими детскими обязанностями. Я старалась показывать свою любовь к ней, хвалила ее за то, какая она умная, какая старательная, убеждала, что мне постоянно требуется ее помощь, что я не могу без нее ни сходить в магазин, ни приготовить ужин, ни уследить, чтобы Эльза чего-нибудь не натворила.

В то же время я страшно боялась снова забеременеть и начала принимать таблетки. Я сразу растолстела — казалось, будто меня распирает изнутри, но принимать их я не перестала: ничто не пугало меня так, как очередная беременность. К тому же я больше не заботилась о своей внешности, как раньше. Мне казалось, что двое детей и постоянные, каждодневные заботы — умыть их, одеть, раздеть, вытащить коляску, сходить в магазин, приготовить обед, одну нести на руках, другую вести за руку, вытереть одной сопли, другой слюни и так далее — вполне естественно накладывают отпечаток на мой облик, свидетельствуют о том, что я состоялась как женщина. Я больше не боялась стать такой же, как мамаши из квартала, это было в порядке вещей. «Ну и что, пусть так», — твердила я себе.

Пьетро долго возражал против таблеток, но наконец сдался и теперь наблюдал за мной с тревогой: «А ты округлилась. И что это за пятна на коже?» Он очень боялся, что девочки, я или он сам заболеем, и при этом терпеть не мог медиков. Я пыталась его успокоить. Он за последнее время очень похудел, под глазами не проходили синяки, уже появилась седина; у него болело то колено, то правый бок, то плечо, но к врачу он не шел, пока я не заставила. Мы вместе с девочками пошли с ним. Врач посоветовал попить успокоительное — в остальном Пьетро был совершенно здоров. Он так обрадовался этому известию, что все симптомы сразу исчезли. Но вскоре, несмотря на прием успокоительных, ему опять стало хуже. Как-то раз, например, когда Деде не давала ему спокойно посмотреть выпуск теленовостей — это было как раз после государственного переворота в Чили, — он отшлепал ее с невиданной прежде яростью. Кроме того, с тех пор как я начала пить таблетки, ему все чаще хотелось заниматься любовью, особенно по утрам или днем: он уверял, что из-за вечерних оргазмов ему не спится и ночью он вынужден работать, что и стало причиной хронической усталости и дурного самочувствия.

Конечно, все это были отговорки: работать по ночам давно вошло у него в привычку, стало потребностью. Но я согласно кивала: «Ладно, больше ничего такого по вечерам» — мне было все равно. Конечно, порой он меня раздражал — не допросишься хоть чуть-чуть помочь по хозяйству, сходить в магазин или помыть посуду после ужина, даже если у него было время. Однажды вечером, потеряв терпение, я на него прикрикнула — не наорала, а просто слегка повысила голос. И тогда же сделала важное открытие: стоит рявкнуть на него построже, и все его упрямство тут же проходит и он становится послушным как ребенок. Мало того, забывает и про свои боли, и про неутолимую жажду секса. Но мне это совсем не нравилось. Как будто своей решительностью я провоцирую у него в мозгу какой-то болезненный спазм. Мне становилось его жалко. Впрочем, эффект от его добрых намерений продолжался недолго. Он уступал, не без торжественности обещал сделать то или другое, но вскоре действительно уставал, и посуда оставалась немытой, а он опять погружался в себя. В конце концов я махала рукой и вместо этого пыталась его рассмешить или приласкать. Что мне стоило вымыть пару тарелок? Зато не надо будет смотреть на его недовольное лицо, на котором чуть ли не прямо написано: «Опять я теряю время, а ведь у меня столько работы!» Я предпочитала его не трогать и радовалась, когда удавалось избежать ссоры.

Чтобы зря его не злить, я научилась держать свои мнения при себе — правда, они его не очень-то интересовали. Когда Пьетро рассуждал о правительственных мерах по преодолению нефтяного кризиса или хвалил коммунистов за сближение с христианскими демократами, мне следовало слушать его и молча соглашаться. Стоило мне вступить в ним в спор, он на глазах скучнел и говорил мне тем же тоном, каким наверняка привык разговаривать со студентами: «Ты рассуждаешь безответственно. Ты не понимаешь ценности демократии, государства, права, взаимного уважения интересов, международного баланса сил: тебе подавай апокалипсис». Я была его женой, образованной женой, и он ждал от меня внимания к каждому своему слову, о чем бы ни рассуждал: о политике, своей работе, своей новой книге, отнимавшей у него массу сил, но мое внимание должно было быть исключительно восторженным; мое мнение его не занимало, не говоря уже о возможности вступить со мной в серьезную полемику. Он словно бы рассуждал вслух, адресуясь в основном к самому себе. Его мать, а тем более сестра отнюдь не принадлежали к женщинам подобного рода, и ему явно не хотелось, чтобы я следовала их примеру. Именно в этот период нашей жизни я по некоторым его обрывочным замечаниям поняла, что не только успех моей первой книги, но и сам факт, что ее напечатали, произвел на него неприятное впечатление. О судьбе второй он меня ни разу даже не спросил: его не интересовало, что стало с рукописью и какие у меня планы на будущее. Он видел, что я больше ничего не пишу, и, по-моему, испытывал облегчение.

Несмотря на то что я каждый день открывала в Пьетро новые и не самые лучшие черты, на других мужчин я больше не заглядывалась. Пару раз я случайно встретила инженера Марио и тут же поняла, что у меня нет ни малейшего желания с ним флиртовать; наваждение прошло, и все, что между нами было, теперь казалось мне глупостью — хорошо, что это осталось позади. Угасло и мое стремление участвовать в общественной жизни города. Если изредка я и ходила на какие-нибудь дебаты или манифестацию, то брала с собой девочек и битком набитую сумку, в которой лежало все для них необходимое; наличие этой сумки наполняло меня гордостью, как и сыпавшиеся со всех сторон предостережения: «Зачем же вы таких маленьких привели, здесь может быть опасно».

Зато я каждый день, в любую погоду, ходила гулять, чтобы дети побыли на солнце и свежем воздухе. С собой у меня всегда была книга. Следуя укоренившейся привычке, я продолжала читать в любых обстоятельствах, пусть и рассталась с прежними амбициями перестроить мир по своему желанию. Мы совершали небольшую прогулку пешком, а потом я садилась на скамейку неподалеку от дома и погружалась в изучение очередного сложного эссе или читала газету, время от времени покрикивая: «Деде, ты куда побежала, а ну вернись к маме». Вот какой я стала, и с этим приходилось мириться. Лила, как бы ни складывалась ее жизнь, осталась в прошлом.