Те, кто уходит, и те, кто остается - Элена Ферранте

Примерно в это время во Флоренцию приехала Мариароза — представлять книгу коллеги по университету, посвященную Мадонне-дель-Парто. Пьетро обещал пойти с нами, но в последний момент извинился и где-то спрятался. Золовка приехала на машине, на сей раз одна, немного уставшая, но, как обычно, приветливая и нагруженная подарками для Деде и Эльзы. Она ни слова не сказала по поводу моего неудавшегося романа, хотя Аделе наверняка ей о нем говорила. Вместо этого она без умолку и, как всегда, восторженно делилась со мной впечатлениями о своих путешествиях и книгах, которые читала. Она с неустанной энергией следила за каждой новинкой, воодушевлялась, остывала, сегодня утверждала одно, завтра — противоположное, а то и возвращалась к чему-то, что по рассеянности или недальновидности вдруг упустила. Презентация книги прошла блестяще — Мариароза буквально пленила аудиторию, в основном состоявшую из искусствоведов. Мероприятие и дальше текло бы в русле академических обсуждений, не начни она сыпать сомнительными сентенциями типа: разговоры о том, что женщина «дарит» ребенка его отцу, не говоря уж об Отце Небесном, — это глупость; смысл существования ребенка — сам ребенок; довольно смотреть на мир с точки зрения мужчин, пора взглянуть на него женскими глазами; за каждой научной дисциплиной торчит мужской член (она выразилась гораздо грубее), а когда он чувствует бессилие, его аргументами становятся железный прут, полиция, тюрьма, армия и концлагерь; если женщина отказывается сгибаться и продолжает наводить шорох, ее ждет расправа. С одной стороны послышался недовольный гул, с другой — одобрительные выкрики. Вскоре Мариарозу плотным кольцом окружили женщины. Она подзывала меня к себе, радостно помахивая рукой, с гордостью показывала своим флорентийским подругам Деде и Эльзу, говорила обо мне добрые слова. Какая-то девушка упомянула о моей книге, но я увильнула от разговора, будто это не я ее написала. Из этой чудесной встречи родилась идея раз в неделю собираться у одной из них всей нашей пестрой компанией, чтобы «поговорить о нас».

Провокативные высказывания Мариарозы и приглашение ее подруг заставили меня откопать те две брошюры, что некоторое время назад дала мне Аделе. Я положила их в сумку, чтобы прочитать на свежем воздухе, под серым небом последних зимних дней. Начала я с той, чье название меня сразу заинтриговало: «Плевать на Гегеля». Я читала, Эльза спала в коляске, а Деде, одетая в пальто, сапоги и шерстяную шапку, вела неспешную беседу со своей куклой. Меня поражала каждая фраза, каждое слово; какая смелость, какая свобода мысли! Я подчеркивала отдельные строчки, ставила на полях восклицательные знаки, обводила целые абзацы. Плевать на Гегеля. Плевать на всю мужскую культуру, на Маркса, Энгельса, Ленина. На исторический материализм. На Фрейда. На его психоанализ и «зависть к пенису». На брак, на семью. На нацизм, сталинизм, терроризм. И на войну. И на классовую борьбу. И на диктатуру пролетариата. И на социализм. И на коммунизм. И на ловушку равенства. На все продукты патриархальной культуры. На все организационные формы. Бороться с распылением женского интеллекта. Вырваться за рамки так называемой культуры. Поломать систему, начав с материнства: никому не дарить детей. Освободиться от диалектики раба и господина. Вырвать из мозга саму идею своей неполноценности. Вернуть себе себя. Никому себя не противопоставлять. Во имя своего отличия перевести проблему в другую плоскость. Университетское образование не освобождает женщину, а лишь совершенствует ее угнетение. Долой мудрость. Пока мужчины открывают космос, для женщин жизнь только должна начаться. Женщина — это обратная сторона Земли. Женщина — это непредсказуемый субъект. От смирения нужно избавиться, здесь и сейчас, в настоящем времени. Автором этих страниц была Карла Лонци.[13] «Как может женщина, — думала я, — научиться так мыслить? Сколько я корпела над книгами, но при этом просто следовала за ними, не использовала их по-настоящему, не оборачивала против них же самих. Вот как надо использовать голову! Вот как надо протестовать. Я столько работала над собой, а думать не умею. И Мариароза не умеет. Начиталась всего подряд и цитирует чужие мысли, зато с блеском, а публике нравится. Вот и все ее таланты. А вот Лила умеет. В ней это заложено природой. Если бы у нее была возможность учиться, именно так она бы и писала».

Меня захватила эта идея. Что бы я ни читала в тот период, мыслями непременно возвращалась к Лиле. Я столкнулась с женским взглядом на мир, который при всех различиях вызывал во мне то же восхищение и то же чувство собственной недоразвитости, что и моя подруга. Я читала, а сама думала о ней: о событиях в ее жизни, о том, какие из этих идей она бы приняла, а какие отвергла. Под впечатлением от прочитанного я стала часто встречаться с подругами Мариарозы, хотя это было нелегко. Деде то и дело спрашивала, когда мы пойдем домой, Эльза ни с того ни с сего принималась радостно ворковать. Но проблема была не только в дочках. На этих собраниях я видела женщин, похожих на меня, которые ничем не могли мне помочь. Слушать в корявом пересказе то, что я и без них уже знала, было скучно. Мне казалось, я достаточно хорошо понимаю, что значит родиться женщиной, и процесс осознания этого меня совершенно не интересовал. Я не собиралась публично рассказывать о своих отношениях с Пьетро и с мужчинами вообще, чтобы подтвердить, что все мужчины, несмотря на социальное положение и возраст, одинаковы. Никто из них не знал лучше меня, что значит перестраивать свое мышление под мужское, потому что иначе ты будешь отвергнута всей мужской культурой: я совершила эту перестройку и до сих пор продолжала этим заниматься. К тому же меня абсолютно не трогали внутренние разногласия, вспышки взаимной ревности, властные интонации одних и робкий лепет других и борьба за интеллектуальное доминирование, порой оканчивавшаяся слезами. Но все же было там нечто новое, что снова напомнило мне о Лиле. Меня потрясало, с какой чуть ли не отталкивающей откровенностью говорили и спорили эти женщины. Я терпеть не могла сочувственного тона, неизменно служившего поводом посплетничать, — насмотрелась на это в детстве. Что меня привлекало, так это стремление к подлинности, с каким я никогда раньше не сталкивалась и которое, пожалуй, было чуждо моей природе. Общаясь с этими женщинами, я не произнесла ни одного слова, которое шло бы вразрез с этой установкой. Но я чувствовала, что должна проделать нечто подобное и с Лилой: нам следовало подвергнуть наши отношения такому же откровенному анализу, дойти до самой сути, отбросив все умолчания, — и начать, наверное, следовало с ее необъяснимого плача по моей неудавшейся книге.

Это желание так захватило меня, что я собиралась или ненадолго съездить в Неаполь с дочками, или пригласить ее с Дженнаро к нам, или предложить ей переписываться. Однажды я сказала ей об этом по телефону, но она меня не поддержала. Я рассказала ей о написанных женщинами книгах, которые читала, и о нашей группе. Она какое-то время слушала меня, а потом принялась хохотать: ну и название, «Женщина клиторальная и женщина вагинальная»![14] Она не стеснялась в выражениях: «Ты что, Лену, совсем опупела? Удовлетворение, женский оргазм… Тебе что, заняться больше нечем? Мне бы, блин, твои заботы!» Она явно демонстрировала, что ее умишка недостаточно, чтобы обсуждать со мной то, что меня интересовало. В конце разговора она презрительно бросила мне: «Работай лучше, делай то, что умеешь хорошо делать, и не трать время на ерунду!» Теперь в ее голосе звучала злость. Я решила, что выбрала неудачный момент: ничего, позже еще раз попробую. Но так и не попробовала: то некогда было, то смелости не хватало. В конце концов я пришла к выводу, что сначала должна получше разобраться в себе, изучить свою женскую природу. Я всю жизнь старалась приобрести мужские способности и далеко в этом продвинулась. Мне казалось, что я должна знать все, со всем справляться. Но, если честно, что значила для меня политика, классовая борьба и так далее? Я просто хотела не ударить в грязь лицом перед мужчинами, всегда быть на высоте. На высоте чего? На высоте их ума, часто оборачивающегося совершенной глупостью. Сколько сил я потратила, заучивая их модные выражения — зачем? Я была продуктом своего образования: оно сформировало мой мозг, дало мне голос. На какие только тайные сделки с собой я не шла, лишь бы стать лучше всех. Но теперь, после немыслимых трудов, мне надо было выбросить из головы все, что я зазубрила. Мало того, близкое общение с Лилой заставляло меня изображать из себя то, чем я не являлась. Я была спаяна с ней: стоило мне от нее отдалиться, как я начинала ощущать себя калекой. Ни одной идеи, не внушенной Лилой. Ни единой мысли, которой я доверяла бы, не нуждаясь в ее поддержке. Ни единого образа. Мне было необходимо принять себя без оглядки на нее. Вот в чем была вся суть. Признать свою обыкновенность. Чем заняться? Снова попробовать писать? Но что, если писательство меня вовсе не увлекало? Что, если я просто выполняла чужое задание? Значит, не писать? Найти какую-нибудь работу? Или жить барыней, как выражалась мать? Запереть себя в доме. Или вообще бросить все это? Дом. Дочерей. Мужа.