Правда во имя лжи - Елена Арсеньева

Если бы сейчас выискался какой-то недоуменный читательструмилинских мыслей и попросил его объяснить последнюю, Андрей только и могбы, что растерянно пожать плечами.

* * *

А вот и начало ХХ столетия. Серебряный век и всякое такое.Прелестный, почему-то немножко пугающий Сомов, хотя это, наверное, несочетаемыепонятия, весь такой загадочный, совершенно далекий от жизни и в то же времяправдивый! Хотя в этом музее не бог весть что – «Две дамы в парке», «Спящая врозовом платье», «Дама у зеркала». Если бы спросили у Сони, она сказала бы, чтоСомов – куда интереснее, чем Серебрякова, а между тем именно по ней сходитсейчас с ума Европа и Америка. Да, прикупить вот эти ее картинки мог быпозволить себе только крутой миллионер. А что в них особенного? «Кормилица сребенком», «Портрет С. Эрнста» – весь плоский какой-то, неживой парень, «Налугу» – вообще так себе, напоминает фантик конфет «Коровка». «Крестьянка сквасником» – вот те на, а разве квасник – это кувшин, а не мужик, продающийквас? Ключник, квасник, булочник…

Ага, «Прощание славянки»! Ну, это, конечно, шедевр. Супер!Тут уж ничего не скажешь, даже Семирадский обзавидовался бы. Какое лицо у этойженщины на переднем плане, какое отрешенное от всего лицо! От этого выражениявас словно мороз пробирает, хотя на заднем плане пылает огромный костер.Двойное впечатление – жар от пламени и ледяной отрешенности женщины, котораясейчас взойдет на этот костер. Вроде бы ничего нет у историков насчет того, чтославянки исповедовали обряд самосожжения, как последовательницы Сати в Индии,но тут не в обряде дело. Для этой женщины вместе с ее мужем умер весь мир,ничего не осталось, для нее каждая минута жизни – лишние мучения, так зачем ихдлить? Не лучше ли броситься в огонь и покончить со всем этим?

Соня передернула плечами. Ее всегда какой-то восторженныйозноб пробирал перед этой картиной. Удивительно, как холодноватая, декоративная(по большому счету!) Серебрякова смогла написать такое страстное полотно.Повезло Северолуцку, даже странно, что Третьяковка не наложила лапу на этакоесокровище. Ведь Москва вечно все под себя гребет.

– А здесь у нас гуаши Бенуа и Лансере, – прервал еезадумчивость почтительный шепоток смотрительницы. – Вот, пожалуйста.

Сухощавая дамочка в седых кудерьках обеими руками приподнялачерные шторки, прикрывающие две картины, чтоб чувствительная гуашь не страдалаот солнечного света. Да и пострадала бы – невелика потеря! Какие-то уродцы,карлики с непропорционально большими головами, смотреть противно.

Соня вежливо кивнула, обвела взглядом зал, задержавшись нагромоздком поставце с образцами фарфора – ей-богу, это не иначе Мейсен,пастушка на пару вон той пастушке она видела в квартире Евгения! – и, неудостоив вниманием скучноватого Рериха, побрела к выходу в холл, где по всемстенам тоже висели полотна. Хотя там уже кубизм какой-то, нечего на него времятратить.

Смотрительница так и ела ее глазами. А, ну да, это онастояла у входа в музей и показывала Соне направление осмотра. Наверное, тожеодна из бывших «подружек» Кости Аверьянова. Черт бы ее побрал, простонеприлично так на постороннего человека пялиться!

– Да вы ничего не понимаете! – донесся вдруг из коридоравозмущенный мужской голос. – Чем брезгливо поджимать губы при виде истинногоискусства, дали бы себе труд задуматься, почему именно в начале века столькиххудожников вдруг начало тошнить от этого вашего так называемого реализма!

В ответ послышалось чье-то возмущенное кудахтанье.

Смотрительница вмиг забыла о Соне и выскочила в коридор.Соня, конечно, тоже полюбопытствовала.

Тот лоснящийся мужчина с оттопыренным задком ни с того ни ссего ввязался в пререкания с «хозяйкой» футуристического зала. Да, дирекции неследовало тетку, у которой не просто слово «реализм», а именно «соцреализм»натурально написано огненными буквами во лбу, ставить среди этой коллекциимассовой идиотии. А молодой человек, похоже, в искреннем восторге от«Натюрморта» Пестеля, «Натюрморта» Попова, «Города» Розанова…

Вот смех! Означенный город и натюрморты ничем друг от другане отличаются, та же мешанина линий и цветовых пятен, без подписи, и недогадаться, что есть что! В центре одного полотна намалеван черной краскойбольшой номер шестьдесят два. Экий плодовитый оказался художник! А кто, в какоммузее, интересно знать, страдает от созерцания предыдущих первого, второго…шестьдесят первого? И ведь наверняка есть номера шестьдесят три, шестьдесятчетыре и так далее. Конечно, все это грандиозная лажа, а никакое не искусство,местные фурии правы. Вон их сколько навалилось на поборника кубизма – уже три.И в их числе смотрительница, только что открывавшая для Сони «красоты» Бенуа.

Вот и славненько. Однако… надо браться за дело.

Время пошло!

* * *

При появлении машины токсикологов у крыльца замахала рукамихудощавая фигура со взлохмаченными светлыми волосами.

Леший бросился к Струмилину, но тотчас как бы и забыл о нем,провожая восторженным взглядом роскошную Валюху, величаво прошагавшую мимо.

– Ух ты! – простонал, чуть не облизываясь. – Вот этодевочка! Познакомь, а?

– Нет проблем, – согласился Струмилин. – Только там,по-моему, уже занято.

– Да брось! Таких объемов на всех хватит и еще останется!

– Ты как меня нашел? – прервал Андрей поток восторгов.

– Что ж я, дебил, что ли? – резко обиделся Леший. – Небось увас на «Скорой» тоже все по районам поделено, как у мафии, а Маяковка, то естьРождественка, небось в Нижегородском районе! Правда, я твою фамилию не знал, нокак только сказал насчет пищевых отравлений, меня тут сразу поняли.

– Давно ждешь?

– Всего ничего, какой-нибудь часок.

– Так что, симптомы обострились?

– Симптомы?! – Леший вытаращил глаза. – А, ты про абрикосы…Нет, все давно прошло. Я не за тем тебя искал.

– А зачем?

– Слушай… – Леший помялся. – Ты не знаешь, где Лидка? Я потелефону звонил сто раз, потом подъехал на Ковалиху, но там никто не открывает.Бабки у подъезда судачили, дескать, «Скорая» днем была, ну, я подумал, может,ты ее увез.

Струмилин поглядел исподлобья. Этот не в меру заботливыйдруг порядком раздражал его. Ну зачем врать, дескать, не такие уж близкие у нихс Лидой отношения? Не близкие – так чего трясешься весь, чего бегаешь, какгончий пес, вынюхивая ее след?