Радио Судьбы - Дмитрий Сафонов

Соловьев продолжал бежать. Он поднес к глазам левую руку, и тут его ожидал неприятный сюрприз. Электронные часы (старинные, те самые, которые играют семь мелодий, первая волна электронного ширпотреба, докатившаяся с Востока до перестроечной России) остановились.

Точнее, нет. Сказать, что они остановились, было бы неправильно. Они продолжали что-то высвечивать. Какую-то несуразицу. Сначала они показывали ноль-ноль часов ноль-ноль минут, хотя до полуночи было еще далеко. Четыре нуля сменились четырьмя единицами, что более походило на правду, хотя Соловьев был уверен, что сейчас уже ближе к двенадцати, затем, после небольшой паузы, часы показали двадцать два двадцать два, и так – по порядку, перебирая все цифры. Потом часы заверили его, что на дворе ни много ни мало как девяносто девять часов и девяносто девять минут, и пошли на второй круг.

Это было совсем некстати, Соловьеву вовсе не хотелось лишаться часов, но... Что поделаешь? Он сокрушенно пожал плечами – насколько вообще можно пожимать плечами на бегу – и потрусил дальше.

Он уже выбежал на горку и стал спускаться к распадку, когда вдруг заметил, что его ждет другой сюрприз – настолько ошеломляющий, что он моментально забыл про часы.

Внизу... В ручье.

Там лежала машина, по всей видимости свалившаяся с трассы.

Вишневая «девятка». Модели машин прочно ассоциировались у него с цветами. «Волга» – серо-голубая или черная, «четверка» и «пятерка» – белая или бежевая, «шестерка» – красная, «семерка» – темно-синяя, «восьмерка» – папирус, а «девятка» – непременно вишневая.

С этой точки зрения с «девяткой» все было в порядке. Она была вишневая. Проблема заключалась в другом. Машина была сплющена, как пустая консервная банка, попавшая под грузовик. Она стояла на колесах, но крыша ее была смята и искорежена до неузнаваемости – словно по ней проехался каток.

«Нет, каток – вряд ли, – подумал Соловьев. – Тогда бы она была раскатана в тонкий блин. Наверное, она перевернулась, а потом снова встала на колеса».

Он спускался под горку, все ближе к машине. И чем ближе он подходил, тем яснее понимал, что версия с «перевертышем» не проходит.

«Девятка» стояла, завязнув в топких берегах ручья, фарами в сторону деревни. То есть она ехала туда же, куда собирался и он. Но...

Соловьев не видел на сухом асфальте ни следов торможения, ни осколков разбитого стекла, ни кусочков приметной краски, – ничего, никаких следов аварии.

Нет, впечатление было такое, что...

До машины оставалось не более десяти метров, и Соловьев перешел на шаг, который замедлялся по мере того, как он приближался к «девятке».

Из разбитого заднего стекла с левой стороны что-то торчало, и Соловьев каким-то чутьем понял, что он совсем не хочет видеть ТО, что торчит из сплющенного оконного проема.

Сердце в груди глухо забилось – еще быстрее, словно он не замедлял шаг, а, напротив, помчался галопом во всю силу длинных голенастых ног.

«Какая-то эпидемия катастроф, – промелькнула в голове мысль. – Случай?..»

Он оборвал себя, очень жестко: «Нужно быть последним кретином, чтобы списать все происходящее на случай. Это НЕРЕАЛЬНАЯ цепь случайностей».

Теперь он уже не шел, а подкрадывался к машине. Он заметил, что вмятины на крыше располагаются аккуратно чередующимися полосами.

«Что это может быть?»

– Эй! – громко крикнул Володя. Никто не ответил. Он набрал полную грудь воздуха и заорал так, что можно было разбудить и мертвого:

– ЭЙ!!!

«Только не спрашивай: „Здесь есть кто живой?“ На идиотские вопросы в лучшем случае получаешь идиотский ответ. В худшем – не получаешь вовсе».

Следы... Грязные следы косыми чередующимися полосами поднимались по асфальту вверх, в сторону деревни. Те же самые косые полосы он заметил на мягкой земле рядом с ручьем.

Соловьев замер, прислушиваясь. Тишина. Вот что пугало больше всего. Звенящая, обволакивающая тишина – густая, как кисель, и зловещая, как полночная тьма.

Соловьев замер, не доходя до машины, словно уткнулся в невидимый барьер. Слишком много было потрясений для одного дня.

Вертолет, сгоревший бензовоз, поджаренные пассажиры «Нивы»...

Слишком много. Количество дурных новостей перерастало в новое качество. Он вдруг представил (абсурдная мысль, вряд ли телевизионщики из НТВ проберутся сюда), как это будет выглядеть на экране телевизора.

Миткова (он почему-то подумал, что озвучивать такие новости должна она, у нее самый подходящий голос, к тому же это легкое косоглазие придает ее лицу самый настоящий ДРАЙВ, делает его привлекательным и неповторимым), глядя в экран, сообщает:

– А сейчас – новости от нашего корреспондента из Серпухова. Как нам только что стало известно, там потерпел катастрофу вертолет дракинского аэроклуба. На борту находилось около десяти человек, список жертв уточняется. Но не спешите переключаться на другой канал, это еще не все. Невдалеке от места падения вертолета обнаружены сгоревший бензовоз и автомобиль марки «Нива», врезавшийся в него на полном ходу. Конечно, жертв там поменьше, чем в вертолете, это и понятно, в машину столько народу не набьется, но... НЕ ВЗДУМАЙТЕ ТРОГАТЬ ПУЛЬТ, ЧУВАКИ!!! В каких-нибудь двух-трех километрах от бензовоза и сгоревшей «Нивы» лежит раздавленная «девятка»! Вы, наверное, думаете, что на нее упал вертолет? Мимо, парни! Ее...

– Ее кто-то сбросил с дороги и переехал, – тихо сказал Соловьев. – И я одного не могу понять, какого хрена это потребовалось делать?

Эти следы... Следы шин огромного трактора. Как он называется? «Кировец» или что-то в этом роде.

У Соловьева снова что-то засосало в животе, он присел на корточки, чтобы унять это противное СОСАНИЕ. Он не мог отвести глаз от машины. Он не хотел спускаться с дороги и подходить ближе, и совсем не хотел видеть то, что видит, но все равно не мог отвести глаз. Потому что там, из окна, торчала женская нога в коричневой плетеной босоножке.

«Красивая босоножка... И педикюр...»

Ногти на ноге сверкали, как маленькие аметисты – блед но-фиолетовым. Пять маленьких камушков. Вот только... Нога эта торчала из окна под каким-то странным углом – как сломанная щепка.

Соловьеву на мгновение почудилось, что он слышит этот звук. Нет, не звук – множество звуков: рев мощного дизеля, лязг проминаемого железа, но громче всего – хруст ломающейся кости. Нога свисала из окна, как капроновый чулок, набитый луковицами, потеки застывшей крови напоминали какую-то причудливую татуировку.

Соловьев почувствовал, что его сейчас вырвет. От всего этого– вида сломанной ноги, хруста, раздававшегося в ушах, и вязкого запаха свернувшейся крови. От этого ужаса, действовавшего на все его органы чувств. «Для полноты ощущений осталось только ПОТРОГАТЬ эту ногу – теплая ли? Или уже нет?»

Он выставил руку перед собой и уткнулся носом в локтевой сгиб. Он не хотел ничего видеть и слышать. Хватит. Чересчур! Сейчас он хотел только одного – вернуться к своей «пятерке», прыгнуть на сиденье и умчаться домой. А там – хрен с ним, с репортажем! – хорошенько напиться. До положения риз, до зеленых соплей, до поросячьего визга. Напиться в рубли и упасть на диван, предварительно поставив рядом тазик.