Радио Судьбы - Дмитрий Сафонов

«Еще немного, и у меня поедет крыша! Совсем чуть-чуть-ровно настолько, чтобы я потом всю оставшуюся жизнь ходил по Серпухову и показывал прохожим язык из-за угла».

Не поднимая головы, он резко развернулся. «Все. Теперь этот ужас остался позади. И мне вовсе не обязательно на это смотреть. Сейчас – когда маленько утихнет бурчание в животе– я встану и пойду. Пойду назад, к бензовозу».

Он посидел еще несколько секунд, собираясь с духом. «Какого хрена „пойду“? Я побегу. Еще как побегу».

Он досчитал до трех, рывком поднялся с корточек, как спринтер, стартующий на стометровке, и бросился вперед очертя голову. Правая рука прижимала к боку «Никон», который больше не казался таким уж драгоценным – потому что в нем сидела СМЕРТЬ. Как и повсюду здесь.

Он рванулся и с размаху уткнулся во что-то мягкое. Что-то (он едва соображал и ничего не видел, в выпученных от страха глазах застыло изображение свисающей из окна ноги), похожее на холодное щупальце, схватило его за грудь и отбросило назад. Ослабевшие ноги завязались узлом, и он упал навзничь.

Последнее, что он успел почувствовать – это боль в затылке. Полотно дороги подпрыгнуло и ударило его по голове. Яркий солнечный свет окрасился зеленым, он увидел перед собой лицо... Нет, рожу какого-то монстра, склонившегося над ним со злобной ухмылкой.

«Сейчас он выдавит мне глаза», – с облегчением подумал Соловьев и потерял сознание.

* * *

Одиннадцать часов сорок пять минут. Пятнадцатый километр шоссе Таруса – Калуга.

«Вот так все и происходит. Все самое плохое и ужасное в жизни случается именно так. Сначала – вроде бы ничего, никаких ЗНАКОВ, никаких ПРЕДЧУВСТВИЙ и ПРЕДЗНАМЕНОВАНИЙ. Все просто и буднично. Ты не идешь по тонкому льду, который угрожающе хрустит под ногами, иначе, услышав хруст, ты бы немедленно повернула обратно. Нет, все не так... Ткань жизни, еще мгновение назад казавшаяся такой прочной, вдруг рвется, как старая гнилая тряпка, ты проваливаешься и летишь в черную пустоту. А потом, когда понимаешь, что случилось, уже поздно. Но самое страшное даже не это. Самое страшное то, что ты знаешь – будет еще хуже, но ничего не можешь с этим поделать. Ты просто ждешь, замерев на месте. Или начинаешь метаться, как заяц, попавший в луч фар, но ты все равно бежишь в луче и чувствуешь перекрестье прицела на своей спине. И вот они – последние секунды. Они тянутся, как густое варенье – только потому, что тот, кто сидит в машине, хочет прицелиться получше, чтобы не тратить лишних патронов».

Рита ехала, уткнувшись в кожаную спину Джорджа. Теперь куртка под ее лицом была вся мокрая. Она тихо шмыгала распухшим от слез носом и время от времени облизывала нижнюю разбитую губу. Кровотечение уже остановилось, но губа продолжала болеть.

Да, ведь с ней все именно так и произошло. Еще утром все было хорошо. Она проснулась в прекрасном настроении, быстро умылась, собрала вещички, оделась и побежала на автобус до Серпухова.

Она давно уже хотела прыгнуть. Почему? «Потому что хочу», – отвечала она себе, и то же самое сказала Дмитрию, тому парню, который прыгал вместе с ней. Но если разобраться...

Причина, конечно, была. И эту причину зовут... Впрочем, не важно, как его зовут. Какая разница? Он все равно на нее не смотрел. Для него метр шестьдесят пять – слишком мелкая цель. Обычная деревенская девчонка (не надо тешить себя напрасными иллюзиями: Ферзиково хоть и называется поселком, но на самом деле – это просто крупная деревня), каких пруд пруди. Медсестра в местной больнице.

А он? Он приезжал сюда летом, иногда наведывался и зимой. Правда, дом, в котором он жил, принадлежал его старшему брату, но теперь, когда брат погиб, не оставив наследников, все отошло ему.

Красивый, высокий, загорелый в любое время года. Летом он носился по окрестным дорогам на мотоцикле, а зимой – по полям на снегоходе.

Это было год назад. В июле. Да, прошел ровно год. Он немного не рассчитал скорость на входе в поворот, и мотоцикл завалился набок. Если бы не кожаные штаны, он бы сорвал все мясо на бедре – вплоть до кости. А так... Обошлось. Он сам приехал в больницу, и она ассистировала Нигматову, который обрабатывал рану.

Он сидел и лукаво смотрел на молоденькую медсестру – большими серыми глазами, а Рита видела, как подрагивали уголки его рта, когда Нигматов накладывал швы. Слегка подрагивали – от боли. Но он держался и ни разу не пикнул. Просто смотрел на нее, не отрываясь, и натянуто улыбался, когда боль становилась сильнее.

Через пару дней он снова появился в больнице, Нигматову подарил бутылку дорогого коньяка (и, наверное, кое-что еще в конверте), а ей – букет роз и огромную коробку шоколада. В Ферзикове такой шоколад не продавался. Да и в Калуге она такого не встречала.

Почему она тогда подумала, что эти цветы должны означать нечто большее, чем просто благодарность? Она не знала. Для этого не было никаких причин, но... Наверное, ей просто ХОТЕЛОСЬ так думать. Скорее всего, дело именно в этом.

Она знала, где он живет – как-никак самый роскошный дом в окрестностях Ферзикова. Странно, конечно, самый роскошный дом – и всего в километре от свалки. Но еще более странным было то, что она выбрала это место для частых, едва ли не ежедневных прогулок.

И наконец в августе... Это случилось всего один раз – как-то очень быстро и неожиданно. Но ведь она именно этого и хотела – чтобы все случилось неожиданно. Как землетрясение. Ураган. Извержение вулкана. Это и походило больше всего на извержение вулкана.

А потом он уехал и даже не оставил номер своего телефона. И все. Глупо, конечно.

Очень глупо. А на майские праздники он опять приехал. Она издалека заметила его машину, остановившуюся на «пятаке» – главной площади Ферзикова. Темно-зеленый «Субару-форестер». А спустя мгновение увидела его, подходящего к машине с полным пакетом в руках. Она уже хотела сорваться с места и броситься к нему – плевать, что кругом люди и что ее здесь с самого детства знает каждая собака! – но вдруг задняя дверца открылась, и оттуда вышла женщина. Высокая– под стать ему – стройная блондинка с ребенком на руках.

И Рита осталась на месте. Она быстро отвернулась, забежала за ближайшую палатку и сквозь стекло наблюдала, как он поцеловал эту блондинку – нежно, с любовью. А потом – ребенка. Скорее всего, мальчика. И наверняка у него были такие же серые глаза. Она была уверена в этом...

Почему, почему... Она не знала ответов на все «почему». Почему она неделю ходила сама не своя, а потом перекрасилась в блондинку? Потому что хотела быть похожей на нее (эту набитую московскую дуру, а разве она может быть другой? конечно, дура!) или потому, что ему нравятся блондинки? Ее природный каштановый цвет тоже смотрелся неплохо, но... Она перекрасилась. А потом с удивлением обнаружила, что каждое утро весьма критически рассматривает в зеркале свои бедра и по вечерам делает на ковре какие-то упражнения, вычитанные в женском журнале.

Поначалу мышцы болели, но через неделю это прошло. А потом она захотела прыгнуть с парашютом. Почему? Может, потому что видела в его доме фотографию, стоявшую на камине: он держит в руках темно-синий шелковый купол и белозубо улыбается. Может быть.