Из рода волхвов - Мирослава Раевская

света. Им не оставляли возможности даже защитить себя. Смерть дышала ей в спину, неотвратимая и неминуемая, как судьба. Возможно, Макошь не была столь благосклонна к своей служительнице, как ей хотелось в это верить.

Перед тем, как топор мясника опустился на их головы, она в последний раз окинула взглядом беснующуюся толпу — и увидела глаза, родные до боли. Радовид был похож на бледную тень самого себя, отчаявшуюся и потерянную. По его лицу стекал пот и кровь, вокруг валялись люди, умертвлённые его рукой, пылали погребальными кострами дома и дворцы, а над головой кружили проклятые вороны, от карканья которых хотелось сбежать и скрыться.

Боль от мясницкого топора показалась мимолётной — и хоть в этом судьба была милостива к ней. Последнее, что она запомнила перед тем, как свет перед глазами потух, было испуганное лицо человека, с которым Мира, к сожалению, так и не связала свою жизнь. От этого стало до боли тоскливо — тоскливее, чем от смерти.

— Пообещай, что в следующем перерождении найдёшь меня, — тихо попросила она, чувствуя горячую влагу на губах. То ли кровь, то ли слёзы — или всё одновременно. — Я прожила хорошую жизнь, пожалуй… Но времени с тобой было так мало, что я жалею обо всех упущенных возможностях.

— Почему ты не колдовала? Почему ты не убила их?! — бесновался Радовид, отчаянно пытающийся прикрыть смертоносную рану. Их молчаливыми свидетелями окружали бесчисленные мертвецы — все жители столицы, казалось, пали жертвой его ярости. — К чему им твоё глупое милосердие, Мира? Разве они этого заслужили?!

— Быть может, и не заслужили, — она судорожно закашлялась, чувствуя, как по крупице утекала жизнь из её тела. Слабая улыбка исказила дрогнувшие губы. — Но перед богами мы все равны. Им всё равно, кто ты — человек или же волхв. Да и берегиня осудила бы меня за то, что посмела уподобиться людям…

Мира засмеялась из последних сил, ласково касаясь окровавленных пальцев, которые сжимали в объятиях её тело.

— Я хочу верить, что однажды проснусь — и это всё окажется просто дурным сном, — её голос становился всё тише, а веки — всё тяжелее. — Хочу проснуться, Радовид, хочу домой…

Кажется, она шептала что-то ещё, но все слова потонули в темноте, в которое её сознание окунули, словно в ледяную воду.

Когда она проснулась — то более не была Мирой. Её звали Веселиной.

Глава 23

Тщеславие всегда порождает глупость и гордыню, но Радовид предпочитал верить в то, что его под силу укротить эти порочные чувства. С ранних лет он упивался своим необыкновенным талантом, который выделял его среди остальных сверстников, и не видел ничего неправильного в том, чтобы с милосердной снисходительностью наблюдать за их отчаянными попытками превзойти его. Сила опьяняет, сковывает разум в тисках и сладко шепчет на ухо о том, что одарённость — это дар богов. Они выбрали его, а значит — и удел его великий.

Не то, чтобы Радовид грезил грандиозными свершениями… Но всегда знал, что не годится для тихой и мирной жизни в лоне родной деревни.

Его влекли далёкие солёные земли, моря, величественные города из белого камня и другие государства. А ещё его влекли войны. Это было удивительно, ведь род волхвов никогда не отличался воинственностью. Велес наградил их мудростью, даровал им знания трёх миров, но никогда не учил их солдатскому ремеслу. Битвы — удел Перуна. И, тем не менее, Радовид ощущал в звоне клинков что-то родственное его душе, хотел узнать — действительно ли кровь умирающих врагов пьянит сильнее, чем крепкий хмель.

Именно поэтому новости о том, что князь Вереса открыл охоту на волхвов, он встретил не столько с яростью, сколько с мрачным внутренним предвкушением. Мира просила его не быть безрассудным, Мира просила его чтить обеты, данные богам, и не лить человеческую кровь. Тот, кто отмечен силой, должен беречь тех, кто слаб, — это одна из незыблемых истин. Но Радовид лишь мысленно потешался над этими малодушными заветами предков, которые жили во времена всеобщего почитания и довольства. Ныне же миром правила сталь и война. Те, кто позволят себе промедление и милосердие, в итоге погибнут.

Разумеется, он избегал делиться с Мирой столь острыми и пренебрежительными мыслями. Люди мнили волхвов жрецами, но даже в их кругах такие, как она, пользовались особым расположением богов. Они общались с ними на равных, в то время как остальные смиренно принимали их волю. Мира бы не стерпела его дерзости, а ему не хотелось искать с ней ссоры. Всё, чего он хотел, уберечь её от угрозы, нависшей над каждым из них.

Кто бы мог подумать, что тогда ему стоило прислушаться к её словам. Не уходить из деревни, не оставлять их одних, не поддаваться уговорам собственного тщеславия. Они ушли, нашли лагерь княжеских воинов и устроили кровавую расправу, словно пытались отомстить за все свои страдания. Радовид впервые осознанно причинил людям боль и не жалел об этом. Душа его пела, а колдовство приятно грело пальцы — так было нужно, так было правильно. И тогда даже гнев богов его пугал в разы меньше.

Это была первая ошибка — но, увы, не последняя.

Последствием этой оплошности стали обугленные останки родимого дома, где он явился на свет, вырос и надеялся однажды, быть может, встретить старость. Вместо привычных улыбок Радовида встретил лишь пепел и стойкий запах крови и смерти. Княжеские воины, пришедшие с иной стороны, пронеслись по этим землям, словно чума, в то время, пока они упивались собственной жестокостью.

Он искал Миру среди мертвецов, но не находил даже намёка на знакомые до боли черты красивого лица. Это давало ему слабую надежду — и отравляло горечью естество. Он узнал, что такое человеческая кровь, но тут же поплатился за это сторицей. Ярость и гнев стали спасительной нитью, которая помогала ему не сойти с ума в те дни, когда отчаянное желание увидеть её лицо перевешивало здравый смысл. Убийство стало навязчивой идеей, смыслом, от которого он более не мог откупиться.

Радовид в один миг понял, что ему стало совершенно всё равно на справедливость богов и жизнь людей. Одни не давали им права выбора, другие — опасались и ненавидели с каждым днём всё сильнее. Зуб за зуб, кровь за кровь. Ему проще было принять эту мерзкую истину, чем вновь поверить в обеты, которые столь сильно чтили его седобородые наставники.

— В твоей душе много тьмы и гордыни, мальчик, — сказал ему однажды старец по имени