Лисьи броды - Анна Старобинец

Тяжелый ствол уперся Цуну в затылок, и в этот самый момент до него дошло, что ранивший его рядовой был вовсе не рядовым, а как раз капитаном, что эти двое по какой-то причине – возможно, по пьяни – поменялись одеждой.

Раздался выстрел – на этот раз не со склона, а совсем близко – кажется, стрелял из винтовки Лин. И еще один выстрел – похоже, из «вальтера». Дело плохо. Под штаниной шароваров к голени Цуна был примотан маленький пистолет ТК, но воспользоваться им сейчас, лежа на животе, он не мог. Цун шевельнул изувеченной рукой, застонал и прогундосил:

– Капитана рука стреляй, рука ломай есть. А Цун русски солдата дружи, русски солдата люби!..

Муха, притихшая было у него под одеждой, опять забилась и зажужжала.

– У тебя там ползает, что ль, кто-то? – сочувственно спросил Овчаренко.

– Муха ползи много-много! – Цун поморщился и покивал.

– Это не дело. Дай-ка я ее выпущу.

Цун почувствовал, как дуло автомата соскользнуло с затылка: Овчаренко, сопя, принялся возиться с воротником его куртки, пытаясь высвободить для мухи проход.

Сейчас или никогда, подумал Цун, рывком поднялся на четвереньки, кувырнулся, вскочил и побежал к зарослям.

– А ну стой! – взревел Овчаренко и выстрелил – но промахнулся.

Цун нырнул в кустарник, левой рукой рванул пистолет из-под обмотки, приподнялся – и стрельнул в ответ, метя в сердце. Он, в отличие от красноармейцев, с такого расстояния не промахивался, даже стреляя левой рукой.

Овчаренко схватился за грудь и повалился ничком на землю. Цун успел увидеть его глаза – в них не было ни боли, ни гнева, только чистое, ясное, безоблачное какое-то изумление.

Где-то в темных складках души щекотно шевельнулось раскаяние – или это просто муха, так и сидевшая у него под рубахой, замолотила мерзкими лапками. Цун попробовал ее прихлопнуть – но она копошилась в самом центре спины, и он не дотягивался. Эти русские, у кого такие глаза, они всегда гибнут, всегда. Они сами виноваты. Бестолковые, стрелять не умеют. Не заслуживают его сострадания…

Цун вернулся к русскому, забрал его автомат и, хоронясь за кустами, ползком направился к склону. К своим. На земле, в буроватом перегное, он заметил алые бусины крови. Сначала редкие и мелкие, они постепенно становились крупнее и лежали друг к другу все ближе, пока не слились в одно сплошное гранатово-кровавое ожерелье. Один конец этого ожерелья выхлестывал из прошитого пулей горла «камышового кота» Лина. Неподвижные глаза таращились в рассветное небо равнодушно и как будто даже со скукой. Цун закрыл эти скучающие глаза – и почувствовал, как ружейный ствол уткнулся ему в центр спины, туда, где жужжала муха. Послышался конский топот.

– Ермил, не стрелять! – проорал майор Бойко. – Этот – последний! Допросим!

Очень хотелось жить. Забрать свою долю, выстричь рыжую прядь из бороды, уехать далеко, на другой конец Китая, где атаман его не найдет, построить домик на рисовом поле. Или можно еще в Шанхай, оттуда пароходом в Австралию…

– Не нада убивай. Цун русски солдата дружи! Цун все расскажи!

Ствол дрогнул и отлип от спины. В том месте, к которому он прижимался, конвульсивно дергалась полураздавленная муха.

– Да бандит он, чего его допрашивать, – мрачно сказал охотник Ермил за спиной Цуна.

– Кого допрашивать, это мы без тебя…

Остаток фразы Цун не услышал, потому что прогремел выстрел. И, хватая ртом воздух, который почему-то стал плотным и не втягивался в горло и легкие, и силясь разодрать перекрещенные на груди, душившие его патронные ленты, и прежде чем сделать свой последний, свой главный выдох, Цун подумал, что охотник, дурак, промахнулся. Выстрелил левее, чем надо. Не попал в муху.

Первые лучи солнца облизывали ядовитый сироп на сладких, лоснящихся шляпках облепленных мушиными трупиками мухоморов. Одна из мух никак не желала смириться с необходимостью смерти и, монотонно жужжа, трепыхалась в бесконечной агонии.

– Ну что ты отворачиваешься от меня, дочь?

Прозвучало почти просительно и на него совсем не похоже. Аглая продолжала упрямо смотреть на муху. Зрачки, наверное, до сих пор сужены. Отец не должен заметить. Решит еще, чего доброго, что она морфинистка.

– Картины нет. Той, с китаянкой Сифэн, которую ты в детстве нарисовала. Ты куда ее перевесила?

– Я сняла ее и убрала ее на чердак.

– Зачем сняла? Она и мне, и маме так нравилась.

– Неправда, – по-прежнему не глядя на отца, сказала Аглая. – Мама ненавидела эту картину. Она считала, что Сифэн – дьяволица, которая меня подменила.

– Аглая. Посмотри на отца, – в его голосе появилась привычная повелительная нотка.

И, как обычно, она подчинилась и выполнила повеление. Повернула голову. Взглянула ему в лицо. Он был очень бледен, изможден, под глазами – сморщенные черные тени. От еды отказался. Неподвижно сидел за пустым столом напротив нее, с упрямо прямой спиной.

– Милый дом… – генерал равнодушно оглядел комнату. – Сколько у нас здесь было счастливых дней. А ты знаешь, что этот домик – ровесник века? Ему тоже сорок пять лет. В Лисьих Бродах должна была быть станция, но после Боксерского восстания ее так и не достроили, и мы…

– Знаю. Ты говорил.

– Перебиваешь отца.

– Потому что я наизусть знаю все, что ты скажешь! – она с отвращением отметила, что переходит на крик, но не смогла совладать с собой. – Ты служил в охранной страже КВЖД! В Лисьих Бродах должны были открыть станцию, и ты построил здесь домик! Но станцию так и не сделали, а домик остался! И ты любил приезжать сюда порыбачить!..

– Мы любили, Глаша. Мы с мамой. Что ты кричишь?

– Я кричу, потому что ты не видишь и не слышишь никого в мире, кроме себя! Мама ненавидела здесь бывать! Она считала Лисьи Броды проклятым местом!

– Ты слишком нервная. С тобой всегда было трудно, Аглая. Все оттого, что ты поздний ребенок. В двадцать втором, когда ты родилась, мне было уже сорок пять. Ровно столько, сколько сейчас этому дому. Магия чисел…

Он потянулся к ее руке, бессильно лежавшей ладонью вверх на столе. Очень медленно, словно нарочно давая ей время отдернуть руку. Аглая не двигалась. Его пальцы замерли в сантиметре от ее кожи. Он сам убрал руку, так к ней и не прикоснувшись.

– Ты должна мне помочь.

Она усмехнулась.

– Тебе всегда все должны. Ведь ты – генерал Смирницкий, а остальные – ничтожества.

– В Харбине вовсю аресты. Мне некуда больше идти.

Он даже не счел нужным ей возразить. Действительно. Она ведь ничтожество.

– В Лисьих Бродах СМЕРШ, папа. Уже допросы идут. Если тебя здесь найдут, меня расстреляют.

Он поднялся из-за стола. Все с той же деревянно-прямой спиной.