Реквием - Лорен Оливер

— Для меня это не важно, не так ли?

— Это в каком смысле? — Я присматриваюсь к Ко­рал поближе в первый раз за неделю — я бессознатель­но избегала ее. В ней появилось нечто трагическое и какая-то пустота. Ее молочно-белая кожа выглядит словно оболочка — пустая, высосанная досуха.

Корал пожимает плечами и устремляет взгляд на угли.

— Да в том, что мне некого терять.

Я сглатываю. Мне хотелось поговорить с ней об Алексе, в некотором смысле извиниться, но слова не шли на ум. Даже сейчас они возникают — и встают мне поперек горла.

— Послушай, Корал. — Я набираю побольше воз­духа. Скажи это. Просто скажи. — Мне очень жаль, что Алекс ушел. Я понимаю... для тебя это должно быть очень тяжело.

Вот оно, высказанное вслух признание, что он при­надлежал ей и это она его потеряла. Стоит словам со­рваться с моих губ, как из меня словно воздух выхо­дит — как будто они сидели у меня в груди, раздувшись, словно воздушный шар, все это время.

В первый раз с того момента, как я села на бревно, Корал смотрит на меня. Я не понимаю выражения ее лица.

— Ничего, — говорит она, наконец, и снова перево­дит взгляд на огонь. — Все равно он до сих пор любит тебя.

С тем же успехом она могла бы врезать мне в сол­нечное сплетение. Внезапно мне становится нечем дышать.

— Что?.. Что ты сказала?

Губы Корал изгибаются в улыбке.

— Он тебя любит. Это было очевидно. Так что ни­чего. Он нравился мне, и я нравилась ему. — Корал ка­чает головой. — В любом случае я не имела в виду Алекса, когда сказала, что мне нечего терять. Я имела в виду Нэн и остальных. Мою группу. — Она бросает палку и крепче обхватывает колени. — Это только сей­час до меня дошло по-настоящему. Странно, правда?

Хотя я все еще оглушена словами Корал, мне кое- как удается взять себя в руки.

— Послушай, — возражаю я. — У тебя есть мы. Те­перь мы твоя группа.

— Спасибо. — Корал бросает на меня короткий взгляд. Она заставляет себя улыбнуться. Потом скло­няет голову набок и с минуту критически рассматри­вает меня. — Я понимаю, почему он любил тебя.

— Корал, ты ошибаешься... — начинаю я.

Но тут за нашими спинами слышится звук шагов, и моя мать говорит:

— Я думала, вы давным-давно легли спать.

Корал встает, отряхивая джинсы — чисто нервное движение, поскольку мы все от ресниц до ногтей по­крыты грязью, застывшей и глубоко въевшейся.

— Я как раз собиралась ложиться, — говорит она. — Спокойной ночи, Лина. И... спасибо.

Прежде чем я успеваю что-либо ответить, Ко­рал разворачивается и направляется к южному краю росчисти, где сбилась в кучу большая часть нашей группы.

— Она кажется очень милой, — говорит моя мать, присаживаясь на бревно, освобожденное Корал. — Слишком милой для Диких земель.

— Она прожила тут всю жизнь, — мне не удается скрыть резкость. — И она отличный боец.

Мать смотрит на меня.

— Что-то не так?

— Да, не так! Я не люблю, чтобы меня держали в неведении. Я хочу знать, что запланировано на зав­тра. — Я ожесточаюсь. Я понимаю, что это несправед­ливо по отношению к моей матери — она не виновата, что мне не разрешили участвовать в совещании, — но я чувствую себя так отвратительно, что готова вопить. Слова Корал встряхнули что-то у меня внутри, и оно теперь дребезжит у меня в груди и режет легкие. «Все равно он до сих пор любит тебя».

Нет. Этого не может быть. Она ошибается. Он ни­когда меня не любил. Он сам мне это сказал.

Лицо матери серьезнеет.

— Лина, пообещай мне, что останешься завтра здесь, в лагере. Пообещай мне, что не станешь сра­жаться.

Теперь моя очередь изумленно смотреть на нее.

— Что?!

Мать запускает руку в волосы и теперь выглядит так, будто ей сделали укладку электротоком.

— Никто не знает, что именно может ждать нас за стенами. Силы безопасности приблизительно подсчи­таны, а сколько наших друзей в Портленде удастся со­звать на помощь, мы не знаем. Я требовала отложить операцию, но меня не поддержали. — Она качает голо­вой. — Это опасно, Лина. Я не хочу, чтобы ты в этом участвовала.

Дребезжащее нечто у меня в груди — гнев и печаль из-за потери Алекса, и они же, даже еще более силь­ные — из-за этой жизни, которую мы сплетаем из об­рывков, лохмотьев, недосказанных слов и обещаний, которые не исполняются, — все это внезапно взрыва­ется.

— До тебя что, так до сих пор и не дошло? — Меня буквально трясет. — Я больше не ребенок! Я выросла! Выросла без тебя! И ты не можешь мне указывать, что мне делать!

Я почти ожидаю, что она огрызнется в ответ, но мать просто вздыхает и смотрит на тлеющее оранже­вое сияние, все еще проступающее из-под пепла, слов­но погребенный рассвет. Потом вдруг говорит:

— Помнишь историю Соломона?

Ее слова настолько не подходят к нынешнему мо­менту, что я даже ничего не могу сказать, лишь киваю.

— Расскажи, — просит она. — Расскажи, что ты помнишь.

Записка Алекса, все еще лежащая в кожаном ме­шочке у меня на шее, кажется, тоже тлеет и обжигает мне грудь.

— Две матери поссорились из-за ребенка, — осто­рожно говорю я. — Они решили разрубить ребенка надвое. Царь отдал такое распоряжение.

Мать качает головой.

— Нет. Это измененная версия, та, которая из Ру­ководства «ББс». В настоящей истории матери не раз­рубали ребенка пополам.

Я застываю, не в силах даже дышать. Мне кажется, будто я шатаюсь на краю пропасти, на грани понима­ния, а я не уверена, хочу ли я переходить эту грань.

Мать продолжает:

— В подлинной истории царь Соломон решил, что ребенка следует разрубить напополам. Но это было всего лишь испытание. Одна мать согласилась. А вто­рая женщина сказала, что она отказывается от притя­заний на ребенка. Она не хотела, чтобы ребенок по­страдал. — Мать переводит взгляд на меня. Даже в темноте я вижу их блеск и ясность — они не исчезали никогда. — Так царь узнал настоящую мать. Она пред­почла отказаться от ребенка, пожертвовать своим сча­стьем, чтобы он жил.

Я закрываю глаза и вижу угли у себя под веками: кроваво-красный закат, дым и огонь, Алекс под пе­плом. И внезапно я понимаю. Я понимаю, что он хотел сказать своей запиской.

— Я не пытаюсь тебя контролировать, Лина, — тихо говорит мать. — Я просто хочу сберечь тебя. Как хотела всегда.

Я открываю глаза. Воспоминание об Алексе стоит за оградой, а черная туча, окутывающая его, идет на убыль.

— Слишком поздно. — Голос у меня глухой, сам на себя не похожий. — Я видела такое... я потеряла такое, чего ты не можешь понять.

Говорить об Алексе более открыто, я просто не в со­стоянии. К счастью, мать ни о чем не допытывается. Она просто кивает.