Когда цветут эдельвейсы - Владимир Топилин

Еремей Силантьевич, в свою очередь, наскучавшись от собственных дум, торопился высказать наболевшее. Но, к сожалению, не всегда находил хорошего собеседника и слушателя, каким был юноша, поэтому при встрече с единомышленником желал поделиться опытом, радостью, горечью, разочарованиями, какие только он мог пережить за свою долгую, богатую на испытания жизнь. У деда всегда был в запасе случай, о котором он мог говорить бесконечно.

Прежде всего дед Еремей щедро угостил товарища (пусть тешит душу, пока будет говорить):

— А ты же, однако, паря, голодный! Бабка как раз к твоему прихода пирожки да ватрушки напекла. Ешь с чаем, домой возьмёшь. — И, обращаясь к супруге, крикнул в комнату. — Эй, скрип-колесо! Иди, угощай гостя!

Акулина Мироновна — под стать мужу: в карман за словом не лезет. Недаром прожила с ним пятьдесят семь лет, было от кого научиться.

— Ты что, не видишь, барон в тюрьме помирает? — на миг оторвалась от телевизора бабушка. — Руки есть, сам возьми, в тазу сдобы полотенцем накрыты. Ишь ты, старый щипун!

Как Прошку щупать, так он не спрашивает, как сдобы на столе стоят, так подай!

— Ты бы ещё Екатерину Вторую вспомнила, то, как я ей утром дрова носил! — нарочито обижаясь, развёл руками дед Еремей. — Прошку я обнимал последний раз сорок лет назад, и то неправда...

— Не ври, она мне сама говорила.

— Да она после того менингитом болела...

— Отстань, Амур ползучий. Твои стрелы давно улетели, колчан высох. Дай барона похоронить.

Еремей Силантьевич махнул рукой: что с бабой разговаривать? И уже Саше:

— Эх, Шурка! Твои бы соболя да в те годы!.. Помню, как сейчас, таким, как ты был, лет семнадцати или чуть более. С тятей на обмёт ходили. Тогда большей частью промышляли зимой, соболя тропили. В те времена, после Октябрьской, аскыра мало было, увидеть след — радость большая. Бывало, неделю лыжами целик рисуешь, и всё как по парусине.

— Почему так? — удивился Саша.

— Здесь история долгая, ранняя. Это мне ещё дед рассказывал. Когда народ в Сибирь за Ермаком потянулся, здесь много чего было. Золото на поверхности, лес рядом, зверя таёжного не сосчитать. Про соболей говорили так, что их было как мышей у потаржнины. Чалдоны с них шкурки сдирали, в костёр бросали, а мясо ели. Как пришли русские, началась повсеместная охота. Шкурки соболей считали «сороками», то есть по сорок штук в связке, как раз на шубу. Мера такая была.

Купцы пушнину всю обозами в страну Московию свозили. Спрос на зверька был большой, мода была у бояр, купцов, знати разной. За границу кораблями шкурки увозили. Соответственно, цена на аскыра поднималась. А раз он дорожает, то и промышленников на него всё больше, а самого, понятно, меньше. Отец уже говорил, к революции дело до того дошло, что за одним зверьком четыре человека охотились. За шкурку убить легко могли.

Так вот, к тому времени, как я родился, вытравили аскыра подчистую. Зверёк только в гольцах остался да по большим россыпям. И всё равно мужики не останавливались. Потому, как сильно дорогой он стал. Если поймает охотник за сезон одного-двух соболей, то весь год ничего не делает, лежит, в потолок плюёт или бражничает, ведь деньги и продукты всё равно есть! Семья сыта, одета, обута, хозяйство держать не требуется.

Саша знал, что среди промысловиков существуют границы времени. «После Октябрьской» — определялось двадцатилетием до начала Второй мировой войны, и «после Мировой», последующие годы до настоящего времени. Дед Еремей ходил с отцом на промысел в тридцатые годы.

Силантьевич перевёл дух, отхлебнул несколько глотков чая, косо посмотрел на собеседника. Ему интересно было видеть настроение своего ученика. По тому, как довольно улыбнулся дед Еремей, стало понятно, что Саша слушает внимательно, значит, что рассказ старого охотника не будет забыт.

— Так вот, — запустив в бороду скрюченную пятерню, старожил тяжело вздохнул. — И я на такой охоте был не один сезон. Бывало, соберёмся портом: по шесть-восемь человек, три-четыре пары, лямки на плечи и пошли потихоньку. На двоих одни узкие нарты под лыжню, ни больше, ни меньше, чтобы лишний снег не топтать. На нартах всё, что необходимо для охоты: продукты, одёжка какая, обмёт.

Лишнего не берём, потому что на себе тянуть. На всю артель одно ружьё. Может, где зверя добыть, другим передать. Выходили обычно по Кизиру, поймой реки легче идти. А потом, выше, расходились в разные стороны по рекам: кто по Ничке, другие по Берёзовой, на Паркин ключ, до Кинзелюка, бывало, поднимались. Там, под белогорьем, искали следки. Найдёшь след соболя: день за ним идёшь, второй, к вечеру обмечешь, а он убежит!.. По-новому на след встаёшь — и по тайге.

Днём находишься, а ночь надо караулить, чтобы не ушёл. Только какой может быть сон, когда мороз под тридцать? На третий день от усталости падаешь. Мне один раз хоровод привиделся, будто я со снежными бабами вокруг костра пляшу и песни пою. У нас с тятей доходило, что по двенадцать ночей под открытым небом ночевали. А как на избушку придёшь с мороза, кажется, в рай попал! Много ли человеку в тайге надо для счастья? Еды, воды, тепла. И вот таким «фертом» полтора-два месяца. Высохнешь, как хороший петух в курятнике. Но когда домой вернёшься живой, здоровый, с соболями — здесь ты Царь и Бог!

По всей вероятности, вновь переживая события давно минувших дней, старик вскочил с табурета, торжественно развел руками, загорелся глазами, закрутил бородой:

— Ты знаешь, Шурка, что было, когда промысловики с обмёта возвращались? Нет, ты не знаешь! Это был настоящий праздник! Соболёвщики в те времена были сродни стахановцам. Потому, как аскыр в те времена был дорогой валютой, но об этом умалчивалось, в газетах не писали. Едва ноги домой принесём, в бане не успеем помыться, как заготовитель уже к воротам обоз пригнал. Тут тебе на санях продукты, фураж разный, материя, какую в городе на рынке не найдешь, провиант, орудия лова, даже капканы железные, клепаные, а капканы тогда были на вес золота. Если, к примеру, промышленник после сезона купил десять штук — это уже состояние. Только за соболей можно было получить капканы, ружья, дробь, порох, свинец. Всё было дефицитом, но не для соболёвщика.

Промысловик присел, упёрся руками в колени, уставился перед собой в пол, потом перевёл взгляд, полный слёз, в комнату, где в ту минуту находилась Акулина Мироновна. Вероятно, он не хотел, чтобы его последующие речи услышала жена, заговорил тише:

— А какие гуляния начинались! Ворота во двор не закрывались: родные, друзья, знакомые так и шли проведать. Соответственно, — сказав это, рассказчик довольно погладил бороду, — бражничали, гармонь тянули. Что душа охотника? Наскучаешься в тайге в одиночестве, хочется со всеми породниться. Конфет да пряников два ящика возьмёшь, ребятишкам раздашь. Родным, близким по подарку: кому платок, другому картуз. Девкам деревенским, кого любишь, по цветастой бирюльке: брошку, колечки серебряные, серёжки. Любят они, девки-то, блескучее, как сороки бросаются. Только не все. Есть и степенные. Одна в первый вечер на свидание приходит, за другой неделю ходить надо, ну, а кто совсем недотрога, так и месяц надо. Я тогда красавец был, девки меня любили. Однако пуще всех я свою Акулину любил, боле никого. Она шибко важная, красивая была: целых два месяца на неё потратил...