Пленники Амальгамы - Владимир Михайлович Шпаков

– А когда пишете – держите?

– Когда пишу – да.

Те листки Ковач сохранил как напоминание о прорыве в пространство метаморфоз. Дворсон страдал от дикой нелюбви к себе, к своей подростковой внешности, к робости, косноязычию, и (что закономерно) имел за душой несколько неудачных суицидов. Одна из попыток описывалась так: «Озлобленный, едва не блюющий от отвращения к себе, я заметил в зеркале ЕГО. Он был похож на меня, но это был не я! Меня корежило, я чувствовал, как лицо сводит судорога, а ОН хохотал, указывая на меня пальцем: “Посмотрите на это чмо! Гляньте на урода, от которого ушла жена, а родители не пускают на порог!” Я что-то мямлил в ответ, но у отражения рот двигался не в такт моим словам – по-другому. Я неотрывно смотрел на него, он же поворачивал голову, вроде как обращаясь к кому-то невидимому: “Иди сюда, тут классное шоу! За стеклом! То есть за зеркалом! Шапито, где показывают придурков!” Быть придурком не хотелось, только как ЕГО утихомирить?! Разбить зеркало? Не выход, ОН вылезет из другого! И тогда возникла мысль: уничтожить себя! Как? Утопиться в ванной! Я быстренько отправился в ванную, чтобы в зеркале, что там висит, опять увидеть ЕГО. “Ничего, дружище, сейчас ты исчезнешь! – сказал я себе (или сказал ему?). – То есть, исчезну я, а следом и ты!” Наливаю ванну до краев, и…» Далее следовало подробное описание неудачного утопления, дескать, мелководье, при всем желании не утонешь! В следующий раз он схватился за оголенные провода, получил ожог, однако свести счеты с жизнью опять не удалось! В больнице, под психотропами, Дворсон умерил попытки прорваться в мир иной, что позволило выписать пациента (явно недолеченного). Считай, на свой страх и риск выписал, взяв обязательство продолжить общение на дому, втайне от коллег и знакомых.

Дворсон поначалу изъявил желание запечатлеться в профиль. Первое изображение, второе, третье – и вдруг сам решил себя нарисовать! Подставил еще одно зеркало (иначе профиля не увидишь) и начал пыхтеть, прорисовывая нос горбинкой, скошенный подбородок и нависающий надо лбом спутанный чуб. Он не замечал времени, сосредоточившись на живописном воплощении того, кто над ним издевался, будто неумелый рисунок мог утишить ехидину-антагониста. И ведь утишил! На пятом, кажется, автопортрете изображение сделалось не жутким, исковерканным, а нормальным, человеческим. Катарсис был настолько бурным, что Дворсона к стулу пришлось привязывать, однако результат закрепился надолго. Ковач не питал иллюзий, знал, как устойчивое состояние обрывается падением в бездну, поэтому дождался устройства Дворсона на работу и его женитьбы (Ковач даже был почетным гостем на свадьбе). Потом пациент уехал из Рузы, напоминавшей о нелучших годах жизни, но долгие годы не забывал присылать весточки, мол, держусь, работаю, воспитываю детей.

Со временем собралась целая картотека тех, кто не побоялся взглянуть в глаза собственному безумию, рядом с которым мифическая Горгона отдыхает. Какие змеи на голове?! Чушь, детский мультик! Тут не в воображении – в реальности каменеешь, ведь безумцы не герои, обутые в сандалии с крылышками – их крылышки обрезаны по самое основание. И все же окаменевшее существо, собрав последние силы, впрыгивало на другую сторону зеркала, чтобы постепенно, вместе с Ковачом, создавать собственный образ. Механика процесса даже для автора была загадкой, оставались только предположения, например – что в портрет уходит болезнь. Можно было вспомнить шаманские практики, задуматься о целительной силе искусства; главное, найденный по наитию метод работал, и доказательство тому – домашняя картотека. Скрепленные на живую нитку листки, фотографии, рисунки трудно было назвать историями болезни. Скорее – вехами нелегкого пути, где имелись свои взлеты, падения, и тонкая ниточка контакта то и дело норовила порваться навсегда. О, сколько раз они замыкались, уходили в отказ, истерили, едва ли не с кулаками бросаясь на того, кто вознамерился им помочь! Он же пробивался к их душам, снимая слой за слоем броню безумия. Чем дальше, тем более становилось понятно: все они обращены на самих себя, парадоксально утратив при этом способность видеть себя. Эта потеря лица, или, если угодно, утрата души, выдавливала человека из процесса естественного общения, заставляла замыкаться, сиречь – превращала в камень, летящий в ледяном вакууме, в собственном времени и пространстве…

Потом была больница Ганнушкина, институт Сербского, другие психлечебницы, и везде он вел двойную жизнь. Бурихин давно умер, незадолго до смерти удостоившись звания академика, его же наследник (каковым Ковач себя считал) вел партизанский образ жизни, разрабатывая свой метод более на дому, нежели в стенах учреждений, в которых служил. Случайно освоив одну изобразительную технику, далее он осваивал целенаправленно графику, акварель, гуашь, масло, лепку бюстов… На приличном уровне, кстати сказать, знакомые профессионалы оценивали его картины на крепкую четверку, кое-кто и на пять. «Старик, почему не подаешь заявление в Союз?! Подавай, с рекомендациями поможем!» – «Но я не…» – «Ты псих?! Нахватался от своих больных, да?! Заразился?! Плюнь на них, творчество – это же счастье! Да и бабки тоже, иногда такие халтуры обламываются – тачку можно приобрести! Квартирный вопрос решить! У тебя же коммуналка, так? А тогда – нечего кобениться, вливайся в коллектив!»

И ведь были правы: жил тогда в пятнадцатиметровой комнате, зарплата оставляла желать, а главное, видел: перед ним Великая Китайская стена, не перепрыгнешь; о том, чтобы ее разрушить, – речи не было. А отношение коллег? Партизан из него оказался аховый, опять же, набирал силу Интернет, где странного доктора то ругали, то славословили, передавая из рук в руки. А тогда в лучшем случае ехидные реплики за спиной, в худшем – вызов на ковер и разбор полетов, дескать, нарушение врачебной этики, а может, и действующего законодательства! Устные кляузы, письменные доносы – чего только не было, он почти привык к амплуа мальчика для битья. А сарафанное радио между тем работало на полную мощь: Ковача отыскивали на дому, в командировках, даже на отдыхе (хотя последний отпуск позволил себе три года назад). Что его ничтожная картотека?! Если вписать в карточки тьмы и тьмы тех, кто мечется, не в силах побороть зловещий недуг, то каталог не вместит ни одна регистратура. «SOS, помогите! – вопили больные и их опекуны. – Сделайте хоть что-нибудь!» И Ковач заставлял вглядываться в зеркала, рисовал, лепил, не спал сутками, ища поддержку в мифах и легендах, в том числе порожденных больными.

В Карелии, куда приехал с партией когнитивных стимуляторов, опять ожил в памяти остроносый. Знакомясь с историями болезни участников фокус-группы, Ковач прочел нечто аналогичное, дескать, наш мир – грандиозный обман, карикатурное изображение настоящей жизни, скрытой